– Просто я хочу отдать ей свое сердце…

– Понимаю. Но ради этого вы, по существу, согласились на собственную казнь.

Он слабо улыбнулся:

– И здесь, похоже, мой голос не засчитали.

– Вам же ясно, что я хочу сказать, – возразила я. – Ваше дело, Шэй, как луч маяка, осветит проблему высшей меры наказания, но вы станете жертвенным агнцем.

Он вздернул подбородок:

– Кто я, по-вашему? – (Я замялась, не совсем понимая, о чем он спрашивает.) – Вы верите в то, во что верят все они? – спросил он. – Или во что верит Люций? Вы считаете, я могу творить чудеса?

– Я не верю в то, чего не видела, – твердо произнесла я.

– Большинство людей просто хотят верить в то, что им говорит кто-то другой, – заявил Шэй.

Он был прав. Именно поэтому я была так подавлена в офисе отца. Будучи убежденной атеисткой, я иногда с ужасом думаю о том, что может и не быть Бога, пекущегося о нашем благе. Вот почему столь просвещенная страна, как США, по-прежнему имеет закон о смертной казни. Страшно подумать, какое правосудие – или его отсутствие – возобладало бы, не будь этого закона. Факты успокаивают, и мы перестали спрашивать, откуда они берутся.

Пыталась ли я понять, кем был для меня Шэй Борн? Я не купилась на то, что он якобы Сын Божий. Но раз уж это привлекало к нему внимание прессы, я подумала, как хорошо ему удается вызывать у людей подобные мысли.

– Если на этой встрече вам удастся убедить Джун простить вас, Шэй, то, возможно, не придется жертвовать своим сердцем. Может быть, после общения с ней у вас улучшится настрой, и тогда мы сможем попросить ее поговорить с губернатором о смягчении вашего приговора до пожизненного заключения…

– Если вы это сделаете, – прервал меня Шэй, – я убью себя.

У меня отвисла челюсть.

– Почему?

– Потому что, – сказал он, – мне надо выбраться отсюда.

Сначала я подумала, что он говорит о тюрьме, но потом увидела, как он стискивает руки, словно желая освободиться из тюрьмы собственного тела. И разумеется, я сразу подумала об отце и тшуве. Неужели я правда помогу ему, позволив умереть на его условиях?

– Давайте сделаем это шаг за шагом, – уступила я. – Если у вас получится объяснить Джун Нилон, зачем вам это надо, я постараюсь, чтобы суд тоже это понял.

Но он вдруг словно отключился, погрузившись в свои мысли.

– Завтра увидимся, Шэй, – произнесла я, подойдя к нему, и собралась дотронуться до его плеча, чтобы предупредить о своем уходе.

Но едва я протянула руку, как оказалась распростертой на полу. Надо мной стоял Шэй, не менее меня шокированный ударом, который он нанес.

В комнату ворвался надзиратель, повалил Шэя на пол и, прижав коленом к полу, надел ему наручники.

– Вы в порядке? – крикнул он мне.

– Да, в порядке… просто поскользнулась, – солгала я, чувствуя, как на левой скуле вспухает рубец, наверняка замеченный офицером; борясь со страхом, я проглотила ком в горле и сказала: – Можете дать нам еще пару минут?

Я не стала просить офицера снять с Шэя наручники: не такая уж я храбрая. С трудом поднявшись на ноги, я дождалась, пока мы снова не остались одни.

– Простите, – выдавил он из себя. – Простите, я не хотел… иногда, когда вы…

– Шэй, сядьте! – велела я.

– Я не собирался этого делать. Я не видел, как вы подошли. Я думал, вы… вы хотели… – Он задыхался. – Простите.

Это был мой промах. Человек, одиннадцать лет пробывший в заключении, чей единственный контакт с другим человеком состоял в надевании и снятии наручников, совершенно не подготовлен к простому проявлению симпатии. Он инстинктивно увидит в этом угрозу своему личному пространству, вот почему я оказалась распростертой на полу.

– Больше это не повторится, – заверила я его.

Он истово затряс головой:

– Да!

– Увидимся завтра, Шэй.

– Вы очень злитесь на меня?

– Нет.

– Злитесь, я вижу.

– Не злюсь, – сказала я.

– Значит, вы сделаете кое-что для меня?

Меня предупреждали об этом другие адвокаты, работавшие с заключенными: те без конца что-то вымогают. Выпрашивают почтовые марки, деньги, еду. Ваши звонки их родным. Они законченные мошенники. Какую бы симпатию вы к ним ни испытывали, следует напоминать себе, что они будут выпрашивать все подряд, потому что у них нет ничего.

– В следующий раз расскажите мне, каково это – ходить босиком по траве, – попросил он. – Раньше я знал, но теперь не могу вспомнить… Просто я… хочу снова узнать, что это такое.

Я засунула блокнот под мышку.

– Увидимся завтра, Шэй, – повторила я и кивнула офицеру, который должен был выпустить меня.

Шэй Борн вышагивал по камере. Пять кругов в одну сторону, пять в другую.

– Все будет хорошо, – сказал я, чтобы успокоить себя и его тоже.

Мы ожидали, когда его отведут в комнату, где состоится наша встреча с Джун Нилон в рамках реституционного правосудия, и оба волновались.

– Поговорите со мной, – попросил Шэй.

– Хорошо. О чем хочешь поговорить?

– Что скажу я. Что скажет она… Я не смогу найти нужные слова, я точно знаю. – Он умоляюще посмотрел на меня. – Я все испорчу.

– Просто, Шэй, говори то, что нужно сказать. Всем трудно бывает найти слова.

– Ну, хуже, когда знаешь, что человек, с которым говоришь, считает тебя полным дерьмом.

– Иисусу это удавалось, – заметил я, – и Он ведь не посещал по вторникам курсы по общению в Ниневии.

Я открыл Библию на Евангелии от Луки:

– «Дух Господень на Мне; ибо он помазал Меня благовествовать нищим…»[12]

– Можно хотя бы сейчас не штудировать Библию? – простонал Шэй.

– Это пример, – пояснил я. – Иисус произнес это, когда вернулся в синагогу, в которой вырос. И знаешь, у той конгрегации было к Нему много вопросов, – в конце концов, они выросли вместе с Ним и знали Его еще до того, как Он начал творить чудеса. Так что, не дожидаясь, пока они начнут в Нем сомневаться, Он сказал им слова, которые они жаждали услышать. Он дал им надежду. – Я взглянул на Шэя. – Вот что тебе надо сделать в разговоре с Джун.

Дверь на первый ярус открылась, и вошли шестеро офицеров в бронежилетах и защитных масках.

– Не говори, пока не попросит посредник. И постарайся объяснить ей, почему это так для тебя важно, – напутствовал я в последний момент.

Как раз тогда первый офицер дошел до двери камеры.