— Не имеется.

— А это что же? — наивно спросил Юра, показывая на коробки.

— Это бутафория.

Так именно и сказал: — «бутафория». Над этим словом мы потом много смеялись. Но, собственно говоря, всем москвичам, да и нам тоже, тогда было совсем не до смеху. За какой-нибудь паршивой селедкой приходилось выстаивать по два часа в очереди.

Кто же имел право входа в Инснаб? Исключительно иностранцы. Все приезжавшие в Москву по договорам инженеры и рабочие, а кроме того все члены Профинтерна и Коминтерна. Но, например, даже моя Урисон книжки в Инснаб не имела и иметь оную почла бы для себя великим счастьем. Хотя муж ее был членом правительства и располагал даже книжкой кооператива ГПУ. Кооперативу ГПУ было все же далеко до Инснаба.

Итак, иностранцы получали специальную именную книжку, по которой они имели право покупать в Инснабе все нормированные продукты — мясо, масло, сахар, муку, чай, кофе и молоко — в определенных количествах, а все остальное безо всякой нормы. Нечего и говорить, что норма иностранца в несколько раз превышала норму советского гражданина. В то время, как я, например, получала, а то и совсем не получала — в зависимости от снабжения — четверть фунта масла в месяц по карточке и платила за эту четверть рубля, мой знакомый немец инженер получал четыре фунта и по цене 1 руб. 20 коп. за фунт.

У меня, на счастье, было две знакомых немецких семьи, которые и давали мне изредка свои пропуска в Инснаб. Как я, так и они, чрезвычайно сильно при этом рисковали. Меня могли арестовать, а их лишить пропуска и оставить на голодном положении. Но они видели, как мы жили, бывали у нас дома и из чувства дружбы и человеческого сострадания давали пропуск. Нормированных продуктов я, понятно, получать не могла, так как их еле хватало и самим немцам, но все, что было не нормировано, как, например, куры, рябчики, икра, пирожные, семга, осетрина и пр. — продавались в Инснабе по таким сравнительно с вольным рынком низким ценам — раза в два дешевле обычной худосочной и часто гнилой советской говядины — что я покупала все это сразу на полумесячное жалованье, и потом мы этим питались дней десять. К сожалению, немцы давали книжку редко, так как, кроме меня, у них были еще другие русские, которых они тоже жалели, так что в общей сложности я была в Инснабе за полтора года раз пять-шесть. В промежутках же приходилось либо класть зубы на полку, либо ждать урисоновской милости.

Вот в этот-то кооператив для иностранцев, единственный в Москве, если не считать Торгсина, где продовольствие и одежда продавались на валюту, золото и драгоценности, да кооператив для иностранных дипломатических представительств, о существовании которого из москвичей тоже почти никто не знал, — и повела мисс Бетти нашу любознательную австралийку. Не будем кидать в нее камнями за то, что она была столь наивной, что не заметила, в какой исключительный кооператив ее привели. Это, пожалуй, можно понять и простить, особенно при отдаленности и неосведомленности Австралии в советских делах. Но если миссис X. (к сожалению, я забыла ее фамилию), Бог даст, прочтет когда-нибудь эти строки, пусть вспомнит об этом «потемкинском» магазине и признает свою ошибку перед теми знакомыми, которым она, вернувшись из поездки по СССР, дала неправильные сведения. Как и многих других иностранцев, большевики обманули ее самым бессовестным образом.

Кроме австралийской, в мае 1932 года в Москву приехала и американская делегация. Среди представителей нескольких отраслей промышленности в ней был один американский коммунист — металлист по профессии. Как выяснилось через несколько дней, он был в САСШ безработным и приехал в СССР с тайной целью остаться там работать.

Нужно сказать, что большевики очень не любят подобных иностранцев. Секретарь «Друзей СССР» Инкпин бывает в таких случаях крайне нелюбезным и даже грубым. Он при мне как-то распекал двух американских комсомольцев, которые как-то фуксом приняли участие в делегации, а затем стали просить оставить их СССР на работе. Инкпин был просто груб и циничен, а юноши бледнели, краснели и чувствовали себя прескверно.

Да оно и понятно: весь блеф, инсценируемый иностранным рабочим делегациям, стоит больших денег. За эти деньги большевики хотят что-нибудь получить. Это «что-нибудь» заключается в той пропаганде, сознательной или бессознательной, которую делегаты, по возвращении из Совдепии, проводят в рабочих кругах всего мира. С этой целью рабочие делегации в СССР долго не задерживаются, максимум две-три недели, а затем, марш-марш — отправляются по домам. В течение этих двух-трех недель делегаты находятся под неусыпным наблюдением и шагу свободно не могут ступить. Этим объясняется их энтузиазм по возвращении на родину. Другое дело, если иностранцев застрянет в СССР на более долгое время и будет более или менее предоставлен самому себе. Европа читала много впечатлений таких разочаровавшихся в советском раю иностранцев. Чтобы не ходить далеко за примером, укажу на австрийских шутцбюндовцев, которые бежали в СССР от репрессий австрийского правительства, а теперь группами покидают СССР и выступают в Вене с публичными разоблачениями. А уж шутцбюндовцев-то встречали большевики, а уж за ними то они ухаживали, пока не увидели, что те ожидали совсем другого. Сотни этих несчастных гниют и по сие время в северных концлагерях.

Поэтому и к данному американцу Гурман отнесся в высшей степени недружелюбно. Но отказать было нельзя. Вот мне и было поручено с ним поехать на завод «Серп и Молот». Там он осмотрел мастерские, покрутил носом, а когда стал справляться об условиях зарплаты, то директор дал ему самые неутешительные сведения. Кроме того, ему было прямо заявлено, что жить ему будет негде, так как завод комнаты ему предоставить не может, а в Москве комнаты вообще не найти.

Коммунист вернулся в гостиницу с опущенным носом. Я следила за ним потом: не расскажет ли он своим коллегам о виденном и слышанном. Но он молчал, как в рот воды набрал. А на партии думал все же сделать хоть какую-нибудь карьеру.

В числе прочих делегаций, в Большой Московской гостинице помещалась и французская делегация, с которой я мало имела дела, так как обычно все французские делегаты монополизировались Лидией Максимовной Израилевич. Она безукоризненно владела французским языком и поэтому всегда отказывалась от работы со всякими другими делегациями. Делалось только одно исключение: для Инкпина. С ним она ездила в Коминтерн и тогда пускала в ход свое знание английского языка.

Но с отдельными делегатами-французами мне все же приходилось сталкиваться. Так, весной 1932 года мне поручили проехать с двумя французскими делегатками парфюмерной и жировой промышленности, на фабрику «Красная Роза». Фабрика эта производит мыла, зубную пасту, кремы и пудру и считается одной из образцовых. В качестве наблюдающего с нами послали одного коммуниста, владеющего кое-как французским языком.

О нашем посещении дирекция фабрики была, разумеется, заранее извещена, так что, когда наш автомобиль подъехал к воротам, нас встретили помощник директора и председательница фабкома и провели прямо к директору. Директор, плотный и самодовольный рабочий, по-видимому, из «старых большевиков», либо из более или менее способных выдвиженцев, любезно принял нас в своем кабинете, тесной комнатке на третьем этаже большого, безобразного по своей архитектуре здания фабрики. Не зная ни слова по-французски, он предложил через меня делегаткам осмотреть все, что их интересует, и дал своего помощника в проводники. Просил также по окончании осмотра снова зайти к нему поделиться впечатлениями.