К вечеру того же дня полковник Резанцев с забинтованной головой, во френче, запятнанном и своей и чужой кровью, стоял на железнодорожной водокачке у проломленной снарядом кирпичной стены. Начальник штаба полка – немолодой уже седовласый полковник Дубинин, – изучая позиции красных, напряжённо щурил глаза, подкручивал настройку бинокля.

А Владислав только коротко глянул на укрепления и уже бежал «цейсом» по городу: по золотым куполам Успенского собора, по пожарной каланче, по обрамлённой старыми тополями крыше родной гимназии, и дальше, – туда, где далеко за городом виднелась крыша марамоновского особняка.

Почти два года он ничего не знал об Арине, но все это время дня не проходило, чтобы Владислав не думал о ней. В эти два года вместилось столько событий, что хватило бы с лихвой на долгую жизнь, если мерить её довоенной меркой.

С того дня как командующий издал директиву «На Москву», и войска стремительно стали освобождать город за городом, всё ближе и ближе становилась Арина, но и сомнения росли, – а вдруг её нет в городе? Вдруг она заброшена хитрой на выдумки судьбой в такие места, где отыскать её будет ой как не просто?

Дубинин покосился, повёл биноклем в ту сторону, куда смотрел Владислав.

– Что там у них?

– Ничего, Викентий Павлович… Просто воспоминания. – Владислав оторвался от бинокля, щурясь, всмотрелся невооружённым глазом. – Не каждый день приходится освобождать родной город.

– Понимаю. Надеюсь, скоро на Тулу будем вот так же смотреть. У меня там жена осталась и две дочери. Слухи дошли, – дедом я уже стал… А у вас в городе остался кто-то из родных?

– Любимая женщина… Родители в Питере остались, мы переехали, когда я гимназию закончил. Вернулся сюда через шесть лет и встретил её. Это, как наваждение было… А теперь вот не знаю, в городе она или нет?

– Ничего, Владислав Андреевич, завтра всё решится…

С рассветом загремела артиллерия, над позициями красных вскинулись столбы земли и пыли. Легко, как спички, взлетали в небо штабеля железнодорожных шпал, разлетались в щепы будки стрелочников, в белых облаках штукатурки рушились стены пакгаузов. Потом запели трубы, захлопало на ветру расчехлённое трёхцветное знамя. Батальоны цепями двинулись в наступление.

Владислав шёл в первой цепи, небрежно похлёстывая ивовым прутиком по голенищу сапога. Над большевистскими окопами оседала пыль, в наступившей тишине слышен был лишь лёгкий лязг оружия, мерный топот, посвист обмыканной сапогами травы.

Скрывая внутреннее напряжение, Владислав небрежно прикурил папиросу. Щуря глаза, прикидывал расстояние до окопов, в которых красные командиры уже наметили для себя рубежи, подпустив к которым наступающих, они скомандуют: «Пли!» Тогда ветер сорвёт с брустверов чуть приметную цепочку пороховых облачков, пули выщербят густую цепь наступающих, лопнет тугой пузырь напряжённого ожидания и с чувством облегчения наступающие перейдут на бег, – духу бы хватило до окопов, а там – в штыки.

Чутьём боевого офицера Владислав чувствовал этот рубеж, – где-то возле куста серебристой маслины, не дальше. А там видно будет, как бог положит карту – кого помилует, кого не пощадит.

С каждым шагом росло напряжение, сердце будто подвисло в невесомости. Топ-топ… Шарк-шарк… Владислав отплюнул папиросу, изломал, отбросил прут, а залпов всё нет… Раз-два… Раз-два… Полынная пыль першит в горле, капля пота нестерпимо щекочет висок…

Ну, стреляйте же, мать вашу!

И словно услышали, – грянули навстречу и пачками, и вразнобой, и пулемётными очередями. Всё – теперь только инстинкты. Спотыкаясь, рванулись в бег с одним лишь желанием – увидеть лицо врага. Кричали, падали, перепрыгивали через корчащиеся на земле тела.

С руганью и криком ворвались в окопы. Расстреляв все патроны, Владислав потерял бесполезный револьвер, подхватил с земли трёхлинейку, стрелял в кого-то в упор, колол штыком, бил прикладом. Вокруг него по-звериному скалили зубы, тяжело сопели, в предсмертном ужасе пучили стекленеющие глаза.

Большевики побежали. Не давая опомниться, ворвались вслед за ними в город. Раскалённые жарой улицы местами были пустынны, давая отдышаться и подтянуть отстающих. Местами начинался хаос: то вылетал на перекрёсток автомобиль с ошарашенными неожиданной встречей людьми комиссарского вида, то в тылу добровольческих батальонов оказывался отряд растерянных ничего не понимающих красноармейцев, то приданный полку бронеавтомобиль с ходу врезался в красноармейский обоз.

На перекрёстках открывались просветы прямых боковых улиц, в которые видно было, как далеко в районе Литейно-механического завода горят какие-то склады. Чёрный дым поднимался над черепичными крышами, заслоняя четверть неба. Следы поспешного бегства были повсюду: околевшие лошади, разбитые зарядные ящики, перевёрнутые пулемётные тачанки.

В горячке событий Владислав лишь урывками замечал изменения, произошедшие с городом за время его отсутствия. Окна и витрины заколочены старыми почерневшими досками, – похоже, давно не работало большинство лавок и магазинов. Трамвайные рельсы заржавели от бездействия. Улицы давно не метены, кучи мусора гниют под палящим солнцем прямо у бордюров и подъездов.

До центра города дошли, встречая лишь слабое сопротивление. Только в районе Семинарской красным удалось закрепиться. Местами они возвели баррикады основательно – из мешков с песком, а где и наспех – из перевёрнутых телег, чугунных трамвайных столбов, диванов с торчащими спиралями пружин.

Стремительное движение батальонов застопорилось. Пришлось прятаться в каменных арках подворотен, за опрокинутыми посреди улицы фуражными телегами брошенного обоза, за беспризорной походной кухней. Сено из телег развалистыми снопами лежало на всю ширину булыжной мостовой. Лошади выпряжены из телег, – видно, обозники спасались верхом.

Пули слепо летали вдоль улицы, рикошетили, отбивали углы карнизов и балконов, сеяли каменными осколками и битыми стёклами по фуражкам и потным спинам. С грохотом летели на тротуары колена проржавевших до трухи водосточных труб. А тут ещё с оставшейся в тылу колокольни Успенского собора ударили в спину винтовочные выстрелы.

– Лунёв, – крикнул Владислав из-за опрокинутой телеги. – Ко мне!

Молодой доброволец за свою лихость давно примеченный Владиславом, пригибаясь, перебежал улицу, присел на корточки, держа винтовку между колен.

– Бери трёх солдат – и мигом на колокольню, – крикнул ему Владислав. – Сделай так, чтобы «товарищи» не шумели.

Лунёв прищурился, примеряясь к залитой солнцем колокольне, кивнул головой. Взяв с собой трёх солдат, побежал через соборную площадь. Высекая из булыжника искры, защёлкали пули – одна, вторая… Третья звонко тронула струну трамвайного рельса прямо под ногами у Лунёва, а ему всё нипочём – через несколько секунд был уже в «мёртвой зоне».

Эх, дал бы кто по сотне таких молодцов на каждый полк, давно были бы деникинцы в Питере, комиссары на фонарях, царь на престоле. И на сто лет вперёд, чтобы даже мыслей о революции не было – хватит, насмотрелись.

Несколько минут спустя на колокольне защёлкали винтовочные выстрелы. Нелепым хаотичным звоном