Кроме того, во вложенном в пакет письме Ева просит сжечь эти дневники, если она уже умерла. Но, с другой стороны…

Последние два дня я, насколько это в моих силах, пытаюсь вычистить и вымыть подвал. Одновременно я раздумываю, как мне лучше поступить. Я боюсь того, что узнаю, когда прочту дневники. Но и мысль о том, что произойдет, если я этого не сделаю, приводит меня в ужас.

Как следует поступить, если у тебя в руках находятся ответы на все твои вопросы, но ты знаешь, что, прочтя эти ответы, ты предашь человека, которого никогда даже не видела? Этот человек не сделал тебе ничего плохого, а следовательно, у тебя нет ни малейших оснований поступать с ним таким образом.

«Лично я их прочла бы», — произносит чей-то голос.

Этот голос, разумеется, раздается у меня в голове. И все же это голос одетой в розовое платье с расшитым блестками лифом темноволосой женщины, которая сидит прямо передо мной на стопке коробок.

«Ты хотела обо мне узнать! Вот тебе и представилась идеальная возможность это сделать», — продолжает она.

Я пристально смотрю на нее. Она в точности похожа на фотографию, сделанную в день ее свадьбы. Она сияет, а ее темные длинные волосы поблескивающей волной ниспадают на плечи, ее большие глаза необычного синего цвета — оттенка индиго, пожалуй, — смотрят ласково и внимательно. Ее кожа безупречна и не нуждается в макияже, а изогнутые в легкой улыбке губы безо всякой помады потрясают воображение. Платье так идеально сидит на ней и так ей идет, что кажется, будто оно было не просто сшито, а задумано специально для нее. Она так выглядит, потому что она такая на той единственной фотографии, которую я видела.

Когда я прочитала прилагающееся к дневникам письмо, мне показалось, что она обращается непосредственно ко мне. Я как будто не читала — это она говорила со мной, сидя рядом на этих ящиках.

Мой взгляд снова опускается на письмо и на дневники. Верхний дневник напоминает блокнот репортера, а последующие — это все более солидные тетради в хороших переплетах. Внизу лежит изумительно красивая тетрадь в похожей на замшу мягкой синей обложке.

— Так это ты? — спрашивает она меня так же, как и вчера. Я молчу. Я смотрю на исписанную страницу в надежде, что все эти слова не выдержат столь пристального взгляда, сольются в одно целое и исчезнут.

— Это ты? — повторяет она. — Он теперь с тобой?

Я медленно киваю. Да, это я. Да, сейчас он со мной.

Получив ответ на свой вопрос, она успокаивается, устраивается поудобнее и начинает говорить. А я позволяю себе слушать.

Ева

28 февраля 2003 года

Это ты? Он теперь с тобой? Ты поэтому меня искала?

Если только ты не читаешь это письмо спустя пятьдесят или шестьдесят лет, это, по всей вероятности, означает, что я умерла. Скорее всего, меня убили.

Пожалуйста, пусть это тебя не огорчает. С учетом того, какую жизнь я вела, этого следовало ожидать. Во всяком случае, меня это совершенно не удивит. Но если ты держишь в руках эти дневники, потому что ты меня искала, а значит, сумела поставить себя на мое место и взглянуть на окружающее моими глазами, даже если ты наткнулась на них случайно, пожалуйста, окажи мне услугу. Сожги их, не читая. Ты можешь сделать это для меня? Я очень тебя прошу.

Я не хочу, чтобы кто-то еще узнал все то, о чем я писала исключительно для себя. Я знаю, что мне следовало бы сжечь их самой, но мне это кажется самоубийством. Я убила бы часть себя. А что бы я ни сделала, через что мне ни пришлось бы пройти, я не способна покончить с собой. Таким образом, я не смогу уничтожить и эти дневники. Может быть, это удастся сделать тебе.

Я говорю «может быть», потому что если ты с ним, то захочешь о нем узнать, захочешь понять, на самом ли деле он опасен и не он ли меня убил. Так что, хотя мне и не хочется, чтобы ты это читала, я не обижусь, если ты это сделаешь.

Мне больше нечего добавить, не считая того, что я не хочу, чтобы ты меня жалела. Я прожила жизнь. И хотя я познала бездну страданий, у меня также была и большая любовь. Это не всем дается. Мне повезло.

Кем бы ты ни была, я желаю тебе всего хорошего.

С любовью, Ева

7 декабря 1987 года

Меня зовут Ева Квеннокс. Мне шестнадцать лет.

Раньше я жила в Хедингли, который находится в Лидсе, со своей мамой, но теперь живу в Лондоне. Как я сюда попала? Это долгая история. Как бы то ни было, я собираюсь выжать из этого обстоятельства все, что смогу.

Мама была моим лучшим другом. Теперь у меня вообще нет друзей. И мамы тоже нет. Мы поссорились две недели назад, и после этого я уже не могу думать о ней как о маме. Только как о человеке, который дал мне жизнь, как о своей матери. Но до того, как это произошло, она действительно была моим лучшим другом.

Мой папа умер от сердечного приступа, когда мне было всего пять лет. Я его до сих пор немножко помню. Я помню, что он часто смеялся, и мать тоже часто смеялась, когда он был с нами.

Мы жили по соседству с дядей Генри и тетей Мэвис. На самом деле они не были моими родными дядей и тетей, но я их так называла, потому что они знали меня всю мою жизнь, к тому же они знали моего папу. В начале этого года они оба умерли. Дядя Генри тоже умер от сердечного приступа, а через неделю умерла и тетя Мэвис. Я слышала, как моя мать спросила у врача, могла ли тетя Мэвис умереть от горя, и он сказал, что могла. Когда они умерли, мне было очень грустно, а после этого у нас дома дела стали идти все хуже и хуже, и все из-за маминого сожителя. В конце концов мне пришлось уехать.

Я почти ничего с собой не взяла. Я взяла большую зеленую сумку, которую мне подарил дядя Генри, когда мне было девять лет. Когда-то он служил в армии и привез оттуда эту сумку. Он ею очень дорожил, но потом отдал ее мне. Я сложила в нее немного одежды. Совсем немного. Еще я взяла четки из розового дерева, которые мне подарила тетя Мэвис. Я забрала сберегательную книжку и из одного из хранившихся в шкафу фотоальбомов вытащила маленькую фотографию, на которой были сняты папа, мать и я. Эта фотография всегда была моей любимой. На ней мы сняты все втроем возле нашего дома. Мне было тогда года два, не больше. На мне синее пальто с меховой оторочкой на капюшоне, синие колготы и черные блестящие туфли, а кроме этого — белая шапочка и белые варежки. Я держу мать за руку. Она одета в длинное черное зимнее пальто и меховую черно-белую, леопардовой расцветки, шапку с черным козырьком. Другой рукой я держу за руку папу. Он тоже в длинном черном пальто, а под ним строгий костюм. Мы все улыбаемся в камеру. Если вглядеться в снимок, видно, что мои родители на самом деле искоса смотрят друг на друга и улыбаются. Они влюблены. Вот что такое любовь. Я всегда была уверена: то, что я вижу на этом снимке, и есть любовь. И это совсем не то, что связывает мою мать и ее нового сожителя.