– Мир и тебе, Назон, – отозвался сосед и, отложив лопату, повернулся к поэту. – Я слышал, что вчера за мысом рыбаки видели трехпалубный римский корабль, кажется, он направлялся в нашу сторону.

– Может быть, – отозвался Овидий, – хотя в душе не верил, что в этом забытом всеми богами краю мог появиться римский или какой-нибудь иной корабль. За десять лет своей ссылки он твердо усвоил одну истину: обратной дороги из этой глуши нет и быть не может; и все-таки в течение десяти лет каждое утро он приходил сюда, на эту скалу, и часами просиживал в ожидании корабля, который приплывет из того мира, для которого он, поэт Овидий Назон, умер, и притом, умер давно. Чтобы отвлечься от этих мыслей, он перевел разговор на другую тему:

– Не знаешь, почему эту могилу вырыли на прибрежной скале?

– Во-первых, это самое высокое место на побережье, и во время шторма морским волнам сюда не достать, да к тому же отсюда лучше всего видно морскую даль, за которой так любил наблюдать покойник.

– И кем же был этот человек?

– А разве ты не знаешь? – удивился Диомед.

– Слышал, что был ссыльным или эмигрантом, но подробностей не знаю.

– Это был великий человек и непобедимый воин, в своих походах дошедший до египетских пирамид и снежных пустынь далекой северной страны, а вот свой конец нашел здесь, на этой прибрежной скале.

– И что же начертано на могиле непобедимого воина? – Овидий приподнялся со своего камня и подошел к надгробию, пытаясь прочесть старую, наполовину истертую надпись. «В конце-концов, побеждает только смерть…», – медленно, по слогам произнес он.

– Это уж точно, – горько усмехнулся сосед.

– Диомед, мне завтра исполнится шестьдесят лет.

– Поздравляю.

– Глупо быть поэтом в таком возрасте. Поэт должен умереть молодым, и я не боюсь смерти, но умереть здесь, в этой глуши, где даже время остановилось, нет, не хочу. В городе все смеются надо мною, считают сумасшедшим. Говорят, что никакого Рима не существует, и все это плод моей больной фантазии. Порою я начинаю сомневаться в себе самом, – беспомощно вздохнул поэт. – Трудно верить в то, во что кроме тебя никто не верит.

         Назад они возвращались вдвоем, оживленно беседуя. Овидий объяснял соседу, что означает известное выражение «Все дороги ведут в Рим», которое в этом городе сам же и пустил в обиход, после чего стал разбирать разные реалии из римской истории. Так за разговором оба не заметили, как вошли в город.

                              .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .     .    .    .    .    .    .    .    .     .

     Случилось то, о чем Овидий мечтал все долгие годы и что, тем не менее, никак не должно было случиться. Диомед, оказалось, говорил правду: на следующее утро у причала стояла настоящая римская галера, и стяг с серебристым орлом развевался над ее мачтой. Сойдя с корабля, матросы оживленно общались с местными жителями, ведя с ними бойкую торговлю. В это время с палубы на берег спустилась какая-то важная особа в белой тоге с пурпурной каймой в сопровождении четырех ликторов, скорее всего, сенатор с полномочиями проконсула. Соседи и знакомые при виде поэта приветственно улыбались, хлопали по плечу, некоторые даже пожимали руку.

– Ты оказался прав, Овидий, твой Рим, действительно, существует, это не твоя выдумка.

– Кто бы мог подумать, выходит, ты один был прав, а мы все ошибались

– Радуйся, это твой день, Назон!

     Десять лет Овидий ждал этого дня. На пристани стоял корабль, приплывший из того мира, в существование которого кроме него никто не верил; но как ни странно, теперь старый поэт ничего не чувствовал. Он даже не попытался подойти к прибывшим соотечественникам, а только молча повернулся и медленным шагом направился обратно в город.

     Поздно вечером старый поэт вернулся назад и бесшумно подкрался к кораблю. Луна еще не показалась, и вокруг царила кромешная тьма. Берег был пустым, тишину нарушал только шум тихого прибоя. Черные волны лениво лизали береговую полосу и неспешно откатывались назад, а силуэт корабля едва вырисовывался на фоне темного неба. Овидий, привязав  небольшой сверток с вещами к поясу, вцепился за одну из спущенных с судна веревок и полез наверх. Оказавшись на корабле, он устроился на корме под перекрытием, где хранились высушенные шкуры и наполненные оливковым маслом глиняные амфоры. Подстелив под себя мягкий овечий тулуп, он лег и стал прислушиваться к тихому плеску волн за бортом. Палуба корабля была пустая, вероятно, все уже отдыхали. Овидий знал, что ранним утром, снявшись с якоря, корабль отправится в обратный путь; моряки, конечно, обнаружат его на следующий же день, но будет уже поздно: из-за него одного судно не повернет назад; и так или иначе, его десятилетняя ссылка закончится. Что ждет его впереди – здесь тоже все было предельно ясно. Теперь он государственный преступник, сбежавший из ссылки, и по прибытию домой подлежит немедленной казни. Но перед смертью он увидит свой родной город и там умрет. Что

ж, Овидий был готов к этому. Рим был его родиной, его миром, единственным местом на земле,

где он хотел жить и умереть. Отогнав от себя эти мысли, поэт поудобнее устроился средь овечьих шкур и постарался прислушаться к доносившимся из каюты голосам. В планы его не входило быть обнаруженным до выхода корабля в море, поэтому приходилось быть настороже. Он напряг слух и теперь отчетливо мог разобрать даже смысл разговора. Моряки непринужденно беседовали за столом, попивая вино. Проконсул давал какие-то указания своим ликторам на завтра. Стараясь не шуметь, Овидий осторожно придвинулся к стенке каюты и стал внимательно прислушиваться. Что-то было не так, только он никак не мог понять, что именно. И вдруг, как пораженный громом, с открытым ртом застыл на месте: до него постепенно начал доходить смысл услышанного.

– Завтра утром снимемся с якоря, выйдем в море, и нашей игре конец. Нужно проследить, чтобы все прошло благополучно.

– Странно, что Овидий ни разу не попытался пообщаться с нами, даже не подошел к нам, – заметил один из моряков.

– Поэты – люди странные, поди пойми истинные мотивы