Он держал себя в руках и говорил так бодро о возможности спасения, что все инстинктивно обращались к нему за помощью и советом. Первые дни прошли сравнительно благополучно, но на третьи сутки все начали терять надежду. Капитан бредил, жена его окончательно упала духом, а дочь сильно ослабела от голода, спрятав половину своей порции для матери и отдав воду больному отцу. Матросы перестали грести и сидели в мрачном ожидании. Некоторые открыто упрекали своего начальника, другие требовали прибавки пищи, и все становились страшными по мере того, как под влиянием голода и страданий в них пробуждались звериные инстинкты.

Эмиль сознавал свое бессилие и с отчаянием переводил глаза от безоблачного неба к бесконечному морю, где по-прежнему не было и признака желанного паруса. Терзаемый голодом, жаждой и усталостью, он целый день утешал и ободрял экипаж своего маленького судна, говорил с матросами, убеждал их пожалеть несчастных женщин, обещал им награды, если они приналягут на весла, чтобы вернуться на прежний курс, где можно было скорее рассчитывать на возможность спасения. Он сделал навес из брезента над больным капитаном и ухаживал за ним, как за отцом, утешал его жену и старался развлечь бледную девушку пением и рассказами о своих приключениях, которые до сих пор все оканчивались благополучно.

Наступил четвертый день, и запас пищи и воды почти истощился. Эмиль предложил поберечь его для больного капитана и для женщин, но двое матросов восстали и потребовали свою порцию. Эмиль не стал есть, и все другие присоединились к нему. Бунтовщики устыдились своего поведения, и в течение еще одного дня зловещее спокойствие царило на маленьком судне. Но ночью, покуда Эмиль, умиравший от усталости, передал начальство самому надежному матросу, эти двое добрались до запасов, уничтожили их и украли единственную бутылку водки, которая тщательно хранилась для того, чтобы сделать соленую воду годной к употреблению. Обезумев от жажды, они жадно пили, и к утру один из них впал в оцепенение, от которого уже больше не проснулся. Другой настолько опьянел от количества выпитого спирта, что начал буянить, и когда Эмиль попробовал усмирить его, выскочил за борт и исчез в волнах. Пораженные этим событием матросы присмирели, и лодка продолжала носиться по волнам со своим печальным грузом больных и измученных людей.

Им суждено было пережить еще одно испытание, которое окончательно повергло их в отчаяние. На горизонте показался парус, и одно время все потеряли голову от радости. Но судно прошло слишком далеко, и крики о помощи не могли быть услышаны. Тогда бодрость духа в первый раз покинула Эмиля. Капитан казался при смерти, а силы женщин изменяли им. Эмиль выдержал характер до ночи, но в мрачной тишине, нарушаемой только бредом больного, тихими молитвами его жены и неумолчным плеском волн, Эмиль закрыл лицо руками, и его охватило такое отчаяние, которое состарило его больше, чем несколько лет жизни. Физические страдания не пугали его, но он мучился сознанием своего бессилия. Он мало думал о матросах, так как подобные опасности составляют необходимую принадлежность избранной ими карьеры. Но он был готов пожертвовать жизнью за любимого начальника, за его жену и за ту милую девушку, присутствие которой так радовало его в течение долгого пути.

В то время как он сидел так, опустив голову на руки, подавленный первым тяжелым жизненным испытанием, его слуха коснулось нежное пение; он стал невольно прислушиваться к нему. Мэри пела своей матери, которая в отчаянии рыдала у нее на плече. Горло девушки пересохло от жажды, и голос звучал слабо и надтреснуто, но в этот страшный час ее любящее сердце инстинктивно обращалось к Тому, Кто один мог помочь им. Это был простенький старый гимн, который часто пели в Пломфильде, и, слушая его, Эмиль забыл тяжелую действительность и живо представил себя опять дома. Ему вспомнился их разговор с тетей Джо на крыше дома, и он с упреком сказал себе: «Красная нить! Я должен помнить ее и исполнить свой долг до конца. Стой у руля, Эмиль, и если ты не можешь привести свое судно в гавань, умри, как подобает настоящему моряку».

И под звуки нежного голоса, который убаюкивал усталую женщину, Эмиль на время забыл все свои страдания в мечтах о Пломфильде. Он видел знакомые лица, слышал их разговоры, чувствовал теплые рукопожатия и говорил себе: «По крайней мере, им не будет стыдно за меня, если нам не суждено больше свидеться».

Крик радости вывел его из оцепенения, и холодные дождевые капли упали на его голову, принося с собой весть о спасении, ибо жажда несравненно мучительнее, чем голод, жара и непогода. Все с восторгом подставляли руки и головы под живительную влагу, расстилали одежды, чтобы собрать каждую ее каплю, а дождь полил, как из ведра, освежая больного, утоляя жажду измученных людей и принося радость и утешение всем. К утру тучи рассеялись, и Эмиль вскочил на ноги ободренный и отдохнувший за эти молчаливые ночные часы. Его ждала еще новая радость: на горизонте, на фоне розовой зари, он увидел белый парус судна, которое проходило так близко от них, что он мог различить вымпел на его мачте и черные фигуры на палубе.

Громкий крик огласил воздух. Мужчины махали шапками, а женщины умоляюще протягивали руки к этому белокрылому избавителю, который с попутным ветром несся к ним на всех парусах. Спасение было уже несомненно; с корабля им уже отвечали сигналами, и в порыве благодарности обе женщины со слезами на глазах бросились на шею Эмилю, призывая на него благословение Божие.

Он до конца своей жизни с гордостью вспоминал ту минуту, когда стоял, держа Мэри в своих объятиях, так как силы окончательно оставили бедную девушку и она почти лишилась чувств; ее мать хлопотала около больного, последний словно почувствовал радостное оживление вокруг себя и отдал какое-то приказание, воображая себя снова на палубе своего корабля.

Когда все благополучно взошли на «Уранию», которая должна была отвезти их на родину, и Эмиль увидел своих друзей в хороших руках, а экипаж среди прочих матросов, он, прежде чем подумать о себе, рассказал всю историю крушения. Запах супа, который проносили мимо в дамскую каюту, вызвал у него мучительное чувство голода, и он зашатался, теряя сознание. Его немедленно подхватили на руки и унесли вниз, где ему были оказаны самый тщательный уход и внимание, а затем доктор предписал полнейший покой.

Когда дверь уже закрывалась за пользовавшим его врачом, Эмиль вдруг спросил слабым голосом:

— Что за день сегодня? У меня все перемешалось в голове.

— День освобождения Америки, голубчик, и мы можем угостить вас отличным праздничным обедом, если вы согласитесь есть, — отвечал доктор сердечно.

Но Эмиль был слишком утомлен. Он мог только лежать и мысленно благодарить Бога за спасение жизни, которая была ему теперь тем дороже, что он был преисполнен чувством хорошо исполненного долга.

Где же был Дэн в это время? Если бы миссис Джо знала, что происходит с одним из ее питомцев, праздничное веселье старого Плума не радовало бы ее сердца, так как Дэн сидел в тюрьме. Он держал в руках маленькую Библию, подаренную ему мамой Баэр, глаза его поминутно заволакивались горькими слезами, которых до сих пор не могли исторгнуть у него никакие физические страдания, а сердце тяжело ныло при мысли о всем, что он утратил.