Одинокий, напуганный и несчастный, он сидел на полу, обхватив руками колени. «Дежавю» — я наконец вспомнил это слово. «Семейная викторина». Вопли дядьки-лавочника. Заблудившийся я. Мама, обнимающая меня в полицейском участке. Потом скачок во времени — и на моих глазах падают на землю две женщины… Я помотал головой: не время вспоминать о них. Потому что сейчас у моих ног лежал не мертвый сын лавочника, а еще живой Гон.

67

Гон смотрел на меня во все глаза. Понятно, он никак не ожидал меня здесь увидеть.

— Ты зачем сюда пришел? Черт, как ты вообще про это место узнал? — Он едва говорил, голос был хриплый. На его бледном лице не осталось живого места, оно все было покрыто синяками, ссадинами и следами побоев.

— От Колобка. Не переживай, я больше никому не говорил. Даже твоему отцу.

Едва заслышав слово «отец», Гон схватил валявшуюся рядом жестяную банку и кинул в меня. Пролетев по воздуху, банка упала на пыльный пал и откатилась в сторону.

— Сейчас о тебе речь. Что с тобой произошло? Нужно немедленно сообщить в полицию, обо всем рассказать.

— В полицию? Ну ты юморист! А пропас меня не хуже легавого, просто охуеть какой настырный.

Выпалив это, Гон рассмеялся каким-то нездоровым смехом: чересчур громко, запрокинув голову и положив руку на живот. Продолжая при этом приговаривать:

— А ты чё думал, я тебе в ноги брошусь, спасибо скажу?

Я прервал его смех:

— Не делай так, тебе это не идет. Это даже на смех не похоже.

— Ты еще будешь указывать, как мне смеяться? Я буду делать, что хочу. Жить там, где хочу. Ты чё сюда приперся, чтоб в мою жизнь влазить, дебил ты тупой? Ты что о себе возомнил? Кого в себе увидел, а?

Его крик постепенно сходил на нет. Я молча наблюдал за тем, как его трясет мелкой дрожью. За каких-то пару дней лицо Гона стало совсем другим: на него легли черные тени, кожа огрубела. Да и в нем самом что-то сильно изменилось.

— Пошли уже домой.

— Ты издеваешься? Или охуенно крутого корчишь? Говорю тебе по-хорошему, без байды: вали отсюда, пока не поздно, — прорычал Гон.

— Для чего тебе все это? Думаешь, вытерпишь эти унижения и это сделает тебя сильнее? Не сделает, будешь просто притворяться сильным.

— А ты не притворяйся, что в этом разбираешься, придурок. Что вообще такой на башку ебанутый знать может? — снова заорал Гон, но внезапно его взгляд словно начал стекленеть.

Я услышал глухой стук приближающихся шагов. Шаги слышались все ближе и ближе, пока наконец не остановились у самых дверей.

— Говорил же тебе, что нужно сваливать! — Лицо Гона перекосила мучительная гримаса.

И в комнату вошел ОН.

68

Казалось, что это не человек вошел, а вплыла гигантская тень. Это и был Стальной Жгут. На вид ему можно было дать хоть двадцать, хоть тридцать лет. Одет он был в сильно потертую плотную куртку, вельветовые штаны песочного цвета и натянутую по самые глаза панаму. Рот его закрывала маска, так что лица практически не было видно. В общем, его одежда оставляла очень странное впечатление.

— Кто такой? — спросил Жгут у Гона. Если бы змеи могли говорить, у них, наверное, был бы такой же голос.

Гон молча кусал губы, так что за него ответил я:

— Его друг.

Стальной Жгут приподнял брови, на лбу появилось несколько продольных морщин.

— И как друг узнал про это место? Хотя нет, зачем друг сюда пришел?

— Забрать Гона.

Жгут медленно опустился в скрипучее кресло. Его огромная тень тоже словно сложилась надвое.

— А ты, часом, ничего не перепутал? Ну, например, себя с героем? — спросил он тихо и насмешливо.

Интонации его были очень мягкие, манера говорить могла бы даже сойти за благожелательную, если бы не смысл произносимых им слов.

— Гону нужно домой. Его отец ждет.

— Заткнись! — Гон взвился и что-то прошептал на ухо Жгуту.

Тот покивал.

— А, так это ты. Гон рассказывал про тебя и твою болезнь. Есть такая или нет — не знаю, но в лице ты и впрямь не переменился, когда я вошел. Другие обычно не так реагируют, как меня завидят.

— Я уйду с Гоном. Отпустите его, — повторил я снова.

— Гон, как тебе идея? Пойдешь с кентом своим?

Тот перестал кусать губы и ощерился:

— Я что, рехнулся, с этим придурком идти?

— Окей. А еще говорят, дружба крепкая не сломается. Оказывается, это просто пустые слова. На свете вообще много бессмысленных слов.

Стальной Жгут поднялся с кресла, чуть ссутулился и достал что-то из-за пазухи. Это оказался узкий, остро заточенный нож. Всякий раз, когда на него падал свет, серебристый блеск лезвия резал глаза.

— Помнишь, я тебе показывал, как это делается? Еще сказал, что в жизни пригодится. — Жгут наставил нож на Гона. — Ну-ка, давай теперь сам попробуй.

Гон с трудом сглотнул слюну. Его грудь заходила ходуном, как будто ему не хватало дыхания.

— Ай-ай-ай, смотри как на измену подсел. Ладно, не менжуйся, в первый раз до конца доводить не придется. Просто чутка покошмарь его для смеху.

Жгут ухмыльнулся и медленно стащил с головы панаму. В тот момент его лицо показалось мне очень знакомым, как будто я видел его много раз. Я начал вспоминать, где мог его видеть. Много времени на это не потребовалось: это было лицо Давида работы Микеланджело. Или, может, не Давид, а любой другой шедевр изобразительного искусства из учебника по мировой культуре. В чертах Стального Жгута была такая же утонченная красота: белоснежная кожа, розовые губы, светло-каштановые волосы, глубокий и ясный взгляд из-под длинных изящных ресниц. Боги порой странным образом раздают ангельскую внешность.

69

Стальной Жгут сидел в той же колонии, что и Гон. Они даже виделись там пару раз, правда издалека. О Жгуте и его похождениях ходили легенды, но даже в них он представал настолько суровым и опасным беспредельщиком, что в открытую их не рассказывали.

Ходили слухи, что свое прозвище он получил за то, что в одном деле пустил в ход стальной трос. Время от времени Гон делился со мной историями про Жгута, которые ему довелось услышать еще в колонии. Гон рассказывал про него, как пишут биографии великих людей — красочно, многословно, вплоть до мельчайших деталей.

Жгута совсем не грела мысль учиться у кого-то ремеслу, без следа растворяясь в социуме. Он построил свой мир, по собственному проекту. Единственный в своем роде. Как альпинист, покоривший вершину, на которой никто не бывал. Меня такое не особенно трогало,