Из-под цивилизованных масок отца и наших соседей торчали рожи воров, песчаных пиратов и прочих милых парней, готовых придушить за то, что называли свободой. Платон? Ты любишь его только потому, что он никогда тебя не обижал. И за Нину.

Я знал обходной путь, поэтому примчал туда минут на десять позже группы Платона. С гребня холма я видел склады. Платон с друзьями должен был войти откуда-то отсюда. Я увидел ноги, торчащие из-за угла. Конечно, склады охраняли. Значит, они уже внутри.

Когда искали место для награбленного, старались выбрать что-то на отшибе, нелепое и укромное, поэтому под склады определили здание бывшего литейного завода. Дорога к нему петляла по дну ущелья, рельсы, по которым возили прокат, почти исчезли под песком. Сюда некому и незачем было приходить. Большая часть горожан была уверена, что здесь похоронят дохлый скот. И они почти не ошиблись, могильник устроили в овраге за складами.

Сколько себя помню, окна первых трех этажей закрывали ржавые листы кровельного железа, арматура и прочая острая, дерьмовая ерунда, чтобы никому не повадно было лазать. Скала, на которой стояло здание, когда-то тянулась узким мостом на другую сторону ущелья, а теперь обрывалась футов на триста вниз у задних ворот. Отец пугал, что когда-то там шел конвейер, по которому отправляли готовые балки, чушки и рельсы, но во время войны кто-то не пожалел сотни фунтов тротила, ущелье лопнуло и село на четверть мили, и вся махина завода может съехать вниз, как на заднице, от любого чиха.

Я прислушался и понял, что все идет не так.

Склады звучали. По полу тащили что-то тяжелое, мешок или человека, гудели ступени, кто-то сдавленно матерился, разматывая бренчащий провод, в унисон звучали топот ног и хриплое дыхание, вот чье-то плечо прошлось впритирку со стеной, кто-то упал, колени хрустнули от соприкосновения с полом, сдавленный крик, потом громче, атака! – хриплый дикий вопль с выброшенным вперед штыком, горловое пение кровью, с грохотом раскатились по полу баллоны, щелкнул предохранитель.

Дан-дан-дан-дан-дан! – металлической дробью раскатилось со стороны складов. В листах, набитых поверх окон, появились дырки. С облегчением взревел пулемет. Разом заорал сразу десяток глоток. Пулемет рычал, не переставая. Вокруг вились, кусая, комариные трели калибром поменьше. Пару раз гулко ухнуло в литавры гранат. В одной стене появилось отверстие размером с кошку.

От тишины я оглох.

Двери вынесло пинком. Их вытащили, как кули с дерьмом, за каждым тянулась своя дорожка из черных капель. На ногах не держался ни один.

Со стороны города пришел гул мотора. Машина высветила стену завода. В лучах фар, изломанные, как буквы старого алфавита, стояли трое. В каждого целились сразу несколько стволов. Водитель переключил свет, навел резкость. На головах у пленных чернели пакеты для мусора.

Водитель вышел из машины. Спросил что-то. Фигуры молчали. У одного подломилось колено, и он начал заваливаться набок. Водитель крикнул. Ветер донес до меня: «Слал?!»

Второй не устоял и рухнул, третий прижался спиной к стене. Внезапно темноту пронзил отчаянный крик:

– БААААААААААААК! БААААААААК! – Он кричал так, пока водитель не подошел и несколько раз не выстрелил в голову в упор. Мешок порвало в клочья. Я прокусил кулак до крови. Это был голос Платона Половца.

Мешкать не стали, расстреляли всех тут же. Во вспышках выстрелов я увидел, как танцуют, сгибаясь и выбрасывая руки вверх, их уже мертвые тела. Звуков я почему-то не слышал, страх и жалость ушли, осталось одно любопытство: что они сделают с убитыми.

Незваных гостей здесь явно ждали. Платон привел друзей прямиком под пули. Перекинувшись парой слов, люди исчезли в дверях склада. Свет ушел вместе с ними.

Я лег на живот, и песок понес меня вниз, заползая в карманы, набиваясь в штаны и под пояс рубашки. Я не боялся. В животе замер метроном, отбивающий для меня угрозу. Жало его дрожало, но показывало, что я в безопасности.

Тела лежали мирно. Ни один не вскочил, не попытался бежать. Я до последнего надеялся, что хоть один еще дышит, но персты, вложенные в раны от калибра 5,56, не врут.

Плоть под моими руками была ничуть не ужасней, чем гвозди, которыми я прибил Птеродактиля, или ложка, которой я ел дома у Половца, и уж, без сомнения, они были стократ приятней, чем зубы мертвой головы.

Я снял с них посмертные маски. Лицо Хьюза выражало искренний восторг, он скалился так радостно, что я не стал закрывать ему глаза, подобрал щепоть гильз и стиснул его ладонью. Другое дело – усатый толстяк Гэри, который наставлял меня верить 45-го калибру. Этот умер, рыдая, страдания изрезали его лицо, точно он ужасно хотел помочиться, но так и не смог этого сделать.

Платон Половец кривил губы. Презирал? Смирился? Один его глаз был выбит, другой смотрел в сторону, точно ждал, что оттуда придет удар. Удивительно, его лицо почти уцелело, а вот остальная часть черепа…

Платон лежал спокойно, отдыхал. Левая рука сжимала боковой карман.

Я разжал его пальцы. Еще теплые, они быстро остывали. В кармане лежал пакет с алыми геометками. Платон не успел ими воспользоваться.

Я поднялся и почувствовал, как что-то щекотно бежит по моей шее. Гусеница? Попытался смахнуть. Щекотка перешла на лицо, прошлась по груди, хлопнула, как ладонью, мне в область сердца. Запустила метроном. Он звякнул о ребра туда-сюда, сообщая, что люди внутри складов умолкли, заспешили, двинулись к выходу.

Я приказал метроному молчать. Он замер, обиженный.

Я всмотрелся во тьму, и та расступилась, приблизила склон ущелья, противоположный тому, на котором прежде сидел я. Кто-то прятался там, ловкий, незаметный, уверенный в своей неуязвимости. Я надавил взглядом еще сильней, ночь взвизгнула и отпрянула, склон бросился мне прямо в глаза, я потек по нему, выше и выше, я видел землю прямо перед своим носом, все прочее ушло в туман, я полз по склону дюйм за дюймом, я ощупывал его, обонял зрением.

Рука!

Она почуяла меня и исчезла из кадра. Я шагнул назад, споткнулся о чей-то труп и упал. Но не выпустил из прицела холм. Там прятался человек. Прямо сейчас он разглядывал меня в прицел и решался.

«Бак», – прошептал мне голос Платона Половца, и я, не глядя, погладил его по холодной щеке.

Мне нечем было его достать. Его палец дрожал на спусковом крючке. Я слышал ток его мыслей. Они визжали, как подранки, но сила вытекла из руки. Человек поднялся на холме во весь рост, закинул винтовку за спину и исчез.

«Бежать, – стреляло в голове то одиночными, то лупило очередями, – бросить всех, маму, мама? Ты не сможешь… Просто беги! Бежать». – Ноги отбивали ритм, иногда сбивались, шли вразнобой, дыхание пылало в груди, как газовый факел, жар вырывался изо рта и опалял губы, те растрескались и казались мне ракетным соплом, я не разбирал дороги, крутить головой стало мучительно, шея отказывалась ворочаться, обзор сузился до длинного коридора с мутными стенками, в который, как в гигантский пылесос, меня затягивало, я спотыкался, уже шел, не бежал, где-то автоматически сворачивал, иногда прижимался к стене, выжидал, кого-то пропускал, но сам не смог бы ответить, кого, прятался, полз по дренажной трубе под дорогой, дыхание завяло, шелестело в горле, как комок бумаги, который я не мог ни проглотить ни отхаркнуть, да и черт с ним, я вовсе могу не дышать, руки, в какой-то момент я долго не мог поверить своим глазам, стоял и зачарованно разглядывал ладони, кожа выбелилась до блеска, пропали линии, отпечатки, полностью ушел пигмент, вены протыкали кожу едва заметным пунктиром, а под ногтями билась, свернувшись в шарики, темная кровь. Когда я сумел от них оторваться и поднял голову, я без удивления обнаружил, куда пришел – голубое рассветное небо встречало меня над водонапорной башней Джесопов.