— Ты расстроила епископа, Бернардина.

Джеймс сказал это покровительственным тоном школьного учителя, который меня раздражал. Но на самом деле корень моей злости был в осознании того, что я показала себя плохой женой.

— Если бы ты не был таким слабаком, ты бы сам это сказал.

— Это несправедливо, Бернардина.

Если Джеймс и гневался, то я этого не замечала.

Я не привыкла выискивать в муже следы злости. Мне никогда не было нужно задумываться об этом. Если его голос дрожал, я не считала это достаточной причиной, чтобы останавливаться. Двадцать лет — долгий срок. Достаточно долгий для того, чтобы знать, чего ожидать. Я уже завелась и не могла остановиться. Да и не могла найти причины, чтобы останавливаться.

— Как ты смеешь со мной так говорить? Я двадцать лет своей жизни посвятила тому, чтобы быть тебе верной слугой. — А потом я сказала то, чему нет прощения: — Мы оба знаем, что я была предназначена для более важных вещей, чем тупая жизнь жены школьного учителя.

На меня смотрел сидевший в Джеймсе дьявол.

— Для более важных вещей?

Я по-прежнему не верила, что мне было чего бояться. Я задрала подбородок, хотя возможно, и слишком высоко, но только потому, что я начала терять уверенность.

— Да. Я встречалась с Майклом Таффи. Мы были предназначены друг для друга.

— Ах да. Но помолвка почему-то не состоялась?

Лицо Джеймса исказилось. Его рот сделайся перекошенным и по-старушечьи горестно сжатым. Я превратила своего нежного мужа в чудовище. Но я не сдавалась. Я хотела дойти до конца.

— Не испытывай и не мучай меня, Джеймс Нолан. Ты отлично знаешь, что у моих родителей не было денег для помолвки. Если бы у них было хоть пенни, они никогда бы не выбрали тебя…

— Но у твоей тети Анны были деньги.

Страх обволакивал меня будто красной пеленой. Я должна была заставить его замолчать.

— Разве нет, Бернардина?

Мой гнев не иссяк, я выкрикнула самое жестокое, что могла:

— Ты и наполовину не так хорош, как Майкл Таффи…

Когда я это произнесла, я поняла, что все кончено.

По моему лицу струились слезы, жар моего признания обжигал вены.

— Майкл был моим миром, — сказала я.

Возможно, если бы я не ранила Джеймса так сильно, он успокоился бы. Но я была его миром, и он не мог остановиться. Джеймс знал, что я любила Майкла больше, чем его, и он сумел с этим свыкнуться. Но он не мог вынести того, что я об этом заговорила.

Поэтому он отомстил мне, рассказав правду о Майкле Таффи.

Морин Таффи действительно была вдовой Майкла Таффи-старшего из Охамора, но, похоже, это была единственная правдивая вещь из того, что о ней можно было сказать. Морин никогда официально не заявляла о своих правах на землю мужа, и считалось, что она не делает этого потому, что земля для нее не очень-то много значит. Но правда заключалась в том, что земля никогда не принадлежала ее мужу, она принадлежала брату Майкла Таффи-старшего, который жил в Чикаго. Деверь раскрыл план Морин растратить его наследство. В то время прощали земельные споры, но не прощали двоемужия, поэтому алчность Морин Таффи сделала своего сына двоеженцем.

Майкл уже был женат на одной молодой женщине из зажиточной католической семьи из Нового Орлеана.

В восемнадцать лет эта девушка сбежала в Нью-Йорк в поисках своего счастья, и, как только она прибыла на центральный вокзал, она встретила и полюбила Майкла Таффи. Он отвез девушку домой, где познакомил ее с Морин, которая тут же оценила богатство новой знакомой сына и связалась с ее родителями. Испытав облегчение от того, что их дочь находится в безопасности в обществе респектабельных граждан, эти люди щедро наградили миссис Таффи, оплатив ее дорогу и проживание. Через несколько месяцев девушка забеременела, поэтому быстро организовали свадьбу и назначили приданое. Как водится, с течением времени девушка стала скучать по своей обеспеченной южной жизни. Когда до рождения ребенка оставалось несколько недель, она сказала, что скучает по родителям, и попыталась убедить Майкла поехать с ней назад в Новый Орлеан. Похоже, что к тому времени Майкл устал от капризов богатенькой девчонки и сказал своей матери, что не хочет уезжать из Нью-Йорка. Девушку посадили на поезд до Нового Орлеана, ее приданое семья Таффи забрала с собой, и о разводе не заговорили.

В любом случае для нашего поколения брак, заключенный не в церкви, не имел значения. Единственный приемлемым вариантом брака был тот, что признавался католической церковью, и только с момента заключения такого брака ты мог считаться женатым раз и навсегда.

Когда Морин Таффи приехала в Охамор за наследством своего деверя, она быстро сообразила, что тут можно было поймать на крючок крупную рыбу в лице моей тети Анны, и положила глаз на ее деньги.

Я была приманкой.

Анна подозревала Таффи с самого начала и попросила своих многочисленных нью-йоркских знакомых проверить их. Достаточно было ответной телеграммы, чтобы тетя полностью составила представление о семье Таффи.

Анна рассказала об этом моей матери, и мои родители, отстранившись от нее, наказали ее за то, что она послужила глашатаем дурных вестей. В те времена католический стыд проявлялся довольно странным образом: моя мать винила Анну за то, что та рассказала ей эту информацию, а себя за то, что услышала ее. Мои родители никогда мне об этом не говорили, и я считала, что их молчание объясняется скрываемой любовью ко мне. Они чувствовали себя обязанными рассказать Джеймсу, поскольку он должен был стать моим мужем. Он был знаком со многими людьми, и, если бы он когда-нибудь узнал о Майкле Таффи, это бы уничтожило его доверие к моим родителям. В конце концов он же согласился взять их дочь без приданого. То, что он молчал об этом так долго, говорило о его терпении.

Я не знала, что ранило меня сильнее: известие о том, что Майкл предал меня, или то, что Джеймс все это время знал об этом и скрывал это от меня.

Все это вылилось из него стремительным, желчным потоком. Как мои родители, образно выражаясь, пали на колени от облегчения, когда появился он; какое облегчение они испытали, поняв, что ему дела нет до моей шокирующей истории. Моя мать предложила ему меня как работящую, деликатную подругу. Несмотря на то что Джеймс все же это сказал, я слышала, как дрожал его голос оттого, что он ранил меня. Он помолчал и добавил:

— И ты ею была.

Гнев Джеймса развеялся в сухом воздухе, но я не стала оплакивать его и занялась своими делами.

Поздно ночью я вышла в поле позади дома и, смотря на звезды, попыталась убедить себя в том, что мой муж мог солгать. Я хотела возненавидеть его, но не смогла. Я слишком хорошо знала Джеймса, и его жизнь, полная услужливости и любящей доброты по отношению ко мне в сравнении с жестоким безразличием с моей стороны всегда склоняла чашу весов на его сторону.