В подростковье, как на весеннем сквозняке.

Все же куда на зиму улетают teen-листья? Спросить у прачки-весны, стирающей bleach-бликующий снег и крахмалящей тополиные почки.

Симпатичные люди, мило болтая, посматривают друг на друга – а не начать ли бы им роман? Но, как короткое слово в смс, побеждает «бы». Прекрасная закладка в глянцевые журналы будущих выпусков.

Ребенок сражается с Лохнесским чудищем-горынычем – шлангом душа. Побеждает мыло. Маленький, не плачь!

Читать-учиться – у Чорана и Бараша, Ницше и Чипиги, «Ostinato» Дефоре и Бавильского, Юнгера и Дейча, Розанова и Иличевского. Малых, оказывается, много!

Д. Андреев в «Железной мистерии» (1950-56) о перестройке:

Идеальный афор совместно с ПГЮ:

Древки дневников, черенки черновиков.

Мою таксу заносит на гололеде, ее хозяин – люфт между тоской, гордыней и самонаблюдением пустот.

Им не стыдно рождать детей?

Еще детям еще стыдно рожать детей.

Опечатка: тоска вместо точки. Опечаль.

Мои прекрасные книги, куда же я от вас умру?

Все очень легко понять, увидев, что при виде тебя просыпается в глазах женщины до нее самой. «Слоистый, лунный глаз женщины. Он вбирает нас в себя, перед таким взглядом мы сами себе видимся фантомами» (Арто). Сейчас он – еще одна из ее доверчивых дырочек. Но накаляется. Девочка становится женщиной, только проснувшись.

Мозг во сне – «один дома».

Апрель. Дождь в Москве смывает остатки снега, в Токио – лепестки отцветшей сакуры.

Земля неимоверно грустна, эти болотца, для тех, кто летал над ней? Да нет. Это черное русское мясо, которое видишь, когда самолет подлетает к Москве, в редких жилах светящихся шоссе (склеротические блямбы – выхлопное удушье). Сплошное ночное мясо – рваные поля, бесконечные леса, дыры вырубок… Редких огней. Догорающих – последний дымок над окурком в траве. Жизней, потерянных под ногами в траве. Мелкой тоски, ненужных дел.

Женщины – это то, о чем болтают мужчины, когда не хотят говорить. Закуска к пиву. Когда хотят.

Земля в Подмосковье нежна после снега, как подснежник, как кожа под сковырянной болячкой.

Бабушка перед смертью ссорится с мамой. Отказывается, чтобы та приезжала, постепенно сводит на нет звонки. Доводит маму через день до давления – и почти до ненависти. Старческое – или расчет? Любви, тончайший, сквозь склероз?

Консервные банки в пробках, как килька в томате. Лучше уж на железной быдловозке под землей.

Солнце обливает маслом уже облизанный всеми детскими языками за зиму снег.

В океане на кончиках волн среди мусора, водорослей и пены всегда плавает мячик из детства. Нежное ватерполо русалок и растаявших снеговиков с чайками-рефери.

Толстый лысый мальчик Витя лезет из балкона, как грудничок из колыбели. Неудобно, неловко, корябко. Идиот!

Скромность помнить о смерти.

Душные трупные д(м)ухи мая. Покончить со всем этим с собой.

Вчера получил самый дзенский автограф в своей жизни. Подписывал для писателя X книгу У. Писатель Y был, скажем так, немного утомлен. Книгу взял, ручку, раскрыл, но отвлекся на внешние раздражители разгорающегося после презентации фуршета. Потом вернулся к книге – размеренно закрыл ручку, книгу и любезно, с достоинством отдал мне. С абсолютно чистым листом. Я не менее любезно поблагодарил и откланялся. Подумываю оставить книгу себе.

Опережать свою репутацию.

Люди стареют, а их фото с возрастом только хорошеют. Каждый семейный альбом – кладбища Дорианов Греев.

(К разговору об ИГИЛ, крушащих ассирийские статуи в музее) Культура всегда развращает. Даже не в смысле упаднического Рима и цельных варваров имени Кавафиса-Кутзее. И той утонченности, что рвется. А потому что она вся рождена из страха смерти. (Некоторые люди-нитки не растянулись и не порвались под весом железного сталинского века? Но их потом смели внутренние варвары).

Весы чувств и рефлексии. Флексии.

Иллюминатор наводит резкость на землю. Куда исчезают стюардессы в возрасте?

Самолет Токио-Нагасаки: снежный зев(ок) вулкана. Как кровь соленый воздух Нагасаки. Вся грусть вчерашних экскурсий.

Человек – заплата на дыре в пустоте.

Самый эффективный бизнес тот, в котором не задействованы деньги.

«Зона тревоги» – предплечья, там, где к человеку прикрепляются постромки марионетки. Христа распяли за крылья, бабочка между страниц в Библии.

Я люблю случайные книги. Разбирали на работе склад, там старые, по буддизму и политике. Подарили в гостях. В редакции можно было выбрать любые. Не хочу обобщать, но я люблю этих татарских книжных ангелов.

Гроб – форма человека, утвержденная бабочка.

Неизвестное прошлое – незаправленная кровать.

В Японии почти нет электронных читалок. Нет традиции электронных книг (поддерживают издательства) + борются с пиратством (даже в библиотеке нельзя отксерить книгу всю за раз). И – А.Н. Мещеряков на кухне – священные функция бумаги, ее история, значительно древнее нашей. Там еще много букинистических! В стране с подавляющей любовью к гаджетам (технологиям, роботам) все читают на бумаге. Запад же сдал, унитазно слил книгу – когда истории за спиной мало, от нее легче отказаться? Три священных регалии Аматэрасу, камень-ножницы-бумага…

Снилось озеро, на поверхности которого недвижно болтались в мелких волнах оставленные тела людей. А души резвились на глубине, играли там, бултыхались.

Сон – это колыбельная, которую поют себе повзрослевшие дети.

Сиротство не заканчивается со смертью. А вы будете на ваших похоронах? Смерть – обида, воскрешение – прощение.

Балерины-снежинки спускаются на землю в берцах.

Сезонные слова-маркеры в старых японских книгах «макура-котоба» – «слова-изголовья», грибница демисезонного пошива.

Поплавок – сон, рыбак – сознание, вода – смерть, «я» – рыба.

Умер Дмитрий Бакин, предпоследний великий стилист, и я не видел ни одного некролога-статьи. Умереть так – с одной книгой (самой первой, кажется, никто не видел, последний писавшийся роман – вряд ли увидят), одной («предположительно»!) фотографией – тихо, как и писал, стоит действительно много. Это и есть – стиль.