— Ну, правда, Саша, что ты? Вставай!

Надо было все-таки что-то сказать наконец.

Ситуация была просто совершенно невозможная. Ниночка стояла передо мной и смотрела с недоумением. Мне было ее невыносимо жаль. Ведь такая славная девчонка, в самом деле. Но сделать я ничего не мог.

И не придумал ничего лучше, как сказать:

— Ты знаешь, Нина, я, наверно, посижу еще немного.

— Ты хочешь, чтобы мы еще остались здесь? Но скоро придет Сашин отец, не думаю, что он…

Она вдруг остановилась на середине фразы. Задумалась.

— Погоди, я не поняла… ты что, хочешь сказать, что…

Повисла пауза. Я молчал и смотрел в пол. И думал: «Ну и гад же я».

Подняв глаза, я обнаружил, что Ниночка покраснела. Люди часто от сильных эмоций либо краснеют, либо, наоборот, бледнеют. Говорят, что краснеют хорошие люди, а бледнеют… Но это все ненаучно. Настоящий, профессиональный разведчик не краснеет никогда. И почти не бледнеет. Ну разве что чуть-чуть.

— Ты… правильно ли я понимаю… что ты… хотел бы остаться здесь… без меня?

Я опять смолчал. И опять отвернулся. Не мог смотреть Ниночке в глаза.

Это было, наверно, самое тяжелое молчание в моей жизни. Свинцовое.

— А ты, — Нина повернулась к подруге, ее голос вдруг стал хриплым. — Ты, Саша, что молчишь? Я понимаю, вежливость и прочее. Но… скажи ты ему!

Хозяйка квартиры молчала и смотрела в сторону.

— Я… я не могу поверить… что ты…

Потом Ниночка взяла себя в руки.

И заговорила совершенно другим, чужим, вульгарным голосом. Торговки какой-нибудь:

— Я все-таки должна получить ответ. Скажи, подруга, ты хочешь, чтобы он остался у тебя? А мне — скатертью дорожка?

Саша пожала плечами.

— Я тебя не гоню. Хочешь, оставайся тоже.

— Что значит — тоже! Какое, к черту, тоже! Это мой парень, понимаешь ты или нет? Я его привела сюда и теперь хочу увести!

— Он же не ребенок, — сказала Саша. — Что хочет, то и делает.

Нина протянула руку, словно собиралась схватить меня за шиворот и тащить вон насильно.

Какая нелепость.

— Я остаюсь, — быстро сказал я. И отодвинулся.

Нина сжала кулаки. На секунду мне показалось, что она сейчас бросится драться. Со мной. Или с подругой. А та сидела и смотрела в стенку.

— Ладно, — снова зашипела Нина. — Ладно. Зачем я только это сделала? Зачем сюда пришла? Ведь знала же, знала… Ну погоди, Сашенька. Отольются еще кошке мышкины слезы. А ты, Санёк, думаешь, ты ей нужен хоть сколько-нибудь? Да у нее таких, как ты… Поплачешь еще, поплачешь…

— Понимаешь, Нина, — сказала Саша. — Дело в том, что мы с твоим кавалером…

Но Нина не стала дослушивать. Кричала в ярости что-то неразборчивое. Кажется, называла подругу стервой, сукой и тварью. А потом и мат пошел в ход.

Я встал и ушел в туалет. Тем более что мне и действительно пора было нанести туда визит. Чаю же напился.

Когда я вернулся, Нины уже не было.

Саша сидела у стола и разглядывала повязку на своей руке.

— Вот видишь, — сказала она. — Мы теперь сравнялись.

Я не понял, что она имеет в виду, но почему-то промолчал. Не время сейчас приставать с расспросами, все потом как-нибудь разъяснится.

— Как скверно с Ниной получилось, — сказал я.

— Скверно? Так не поздно исправить. Беги — догонишь еще.

— Не притворяйся хуже, чем ты есть, — сказал я. — У тебя самой кошки на душе скребут, я же вижу…

Она кивнула головой:

— Скребут.

— Жалко ее, вообще-то она чудесная. Замечательная девчонка. Но просто вот так ей не повезло. В переплет попала.

Помолчали.

Она сидела напротив и рассматривала меня в упор, от чего мне делалось не по себе.

Наконец спросила:

— Ты не ответил на мой вопрос. Тебя же не Саша зовут?

Я вздрогнул. Но решил не сдаваться пока:

— А тебя? Тебя тоже не Саша…

— А как? Как меня, по-твоему, зовут?

Это была опасная игра. Мы подошли вплотную к точке, после которой нет возврата…

Нам нужна передышка, решил я. Сказал:

— Слушай, но с кровью это был все-таки перебор. Чересчур как-то. Прямо мелодрама какая-то.

— Да какая там мелодрама! В кухне нечем писать было, а мне надо было очень срочно… спросить тебя…

От этих слов мне стало жарко..

И я — позор вообще-то для старого чекиста — смутился. И она смутилась тоже. Словно мы вернулись куда-то в отрочество, стали опять подростками.

— Значит, Нина тебе понравилась? — сказала она, наверно, чтобы тему переменить.

Но мне уже не хотелось ее менять. Я сказал:

— Очень. Сначала она мне понравилась как женщина. Потом — как симпатичный человек. Но — вынужден признаться, более всего она мне угодила все-таки как проводник.

Саша засмеялась. О, как же она смеялась. Весь мир будто новым светом озарялся. Становился на секунду безоблачно счастливым. Но, как только смех прекращался, все мрачнело кругом. Тучи заволакивали небосклон. Она сказала уже серьезно:

— Проводник, который не ведал, что творит. Не подозревал, куда приведет дорога, в какую чащобу. А то повернул бы в противоположную сторону…

— Да уж, бедный, бедный проводник. Представляешь, что она сейчас чувствует?

Она нахмурилась, и мир нахмурился. Представлять себя Ниной было очень неприятно.

Помолчали. Потом она сказала:

— Когда мы с Нинкой в детстве бегали в киношку, у нее всегда имелись деньги на мороженое. Я ей так завидовала! Отчим с матерью таким образом от нее откупались, чтобы не сидела у них на голове в их комнатке. Комнатка маленькая была, в большой коммуналке. Мне казалось, что так жить гораздо веселее. А еще ее мать приносила домой всякую вкуснятину из столовой, где работала. Мне сладкого не давали, а у Нинки — всегда полно. И она, так уж и быть, делилась иногда от щедрот. И уроки ее делать не заставляли. В общем, не жизнь, а малина. А то, что ее ремнем пороли, — так этого я долго не знала. Ну а потом как-то незаметно роли поменялись… Выяснилось, что объектом зависти суждено быть мне… И меня это всегда раздражало. Вызывало желание поддразнить… Почему мы так устроены странно, не знаешь?

— Знаю, но не скажу, — сказал я.

Она снова засмеялась.

— Это еще почему?

— Потому что мысль изреченная есть ложь.

— О, ну после этого остается только молчать…