– Это что?!

Восклицание мое касалось его семейного статуса, указанного на страничке.

– Женат?! Вы же год вместе не живете! Удивляюсь, что тебе вообще кто-то пишет. Это надо Марией Магдалиной быть, чтобы с женатым связываться! Меняй сейчас же!

– Неудобно. Таня узнает.

– У нее же другой! Меняй!

Для романтики я предложил «вдовца», но Серега отказался. Долго выбирали между «без пары», «в поиске» и «свободные отношения». «Без пары» отдает безнадегой, «в поиске» звучит болезненно. Удачливый джентльмен не может быть в поиске. Он же не какая-нибудь Холли Голайтли, прилепившая на свой почтовый ящик «путешествует». Остановились на последнем варианте.

– Ну ты и еврей, – хлопнул меня по спине новоявленный и сразу осмелевший любитель свободных отношений, отдавая должное моей ловкости в амурных делах. – А чего это у тебя снежинка шестиконечная?

Я свернул голову так, чтобы видеть рукав свитера. На рукаве снежинка вышита. И вправду, шесть концов. Снежная звезда Давида. А я и не замечал. Ай да Серега, кровинушка материнская, не проведешь.

Братан повеселел. Даже спросил, не окунался ли я уже. Он, видите ли, вчера окунулся в ближайшем водоеме…

Возвращался домой на последней маршрутке. От остановки шел мимо озера. Почему бы в самом деле не окунуться? Так и помру неокунувшимся.

Мать уже спала. Разделся, только угги и пуховик оставил. И топор взял – наверняка прорубь прихватило.

Подбежал к проруби, скинул пуховик, угги и прыгаю, пытаюсь окунуться. Мороз такой, что даже небо опустело – звезд не видно, попрятались все. Подтаявшая днем тропка застыла отпечатками сапог. Трафаретные ледяные следы больно бьют по ступням. От ног отходит широкий черный крест отороченной снегом проруби. Фонарь светит в затылок, и, обладай я незаурядной фантазией, предположил бы, что крест – это тень, которую я отбрасываю.

Ну я и давай рубить. Лед оказался крепкий. Звон, осколки, густо-белые трещины по свинцовой глади пошли.

– Тебе жалко, что ли? – заискивающе улыбался я то ли льду, то ли воде подо льдом, то ли богу. – Петрович окунулся, все окунулись, даже Серега окунулся, а мне что, нельзя? Я ничего не испорчу, я из любопытства!

Ноги окоченели, со спины будто кожу содрали. Если увидит кто, не догадается, какого полу перед ним православный, так все съежилось. Как человек, оказавшийся в нелепом положении, я огляделся, желая показать возможным наблюдателям, что мне и самому смешно. Окна домов, выходящие на озеро, были темны, но ведь мой стук мог разбудить кого-нибудь, и сейчас один из моих соседей вполне может смотреть в окно и потешаться. «Видать, грехи не пускают. Все добрые люди вчера окунулись, а Израиль, вон, только сейчас опомнился! Все, поздно, вчера будьте любезны, а сегодня шиш с маслом!»

Тут окошко еврейского особнячка, бац, и зажглось. Торшерчик у них там такой уютненький. А вот и силуэт. Мужской. Значит, один из этих евреев смотрит, как я голый с топором скачу вокруг прорубленного во льду, замерзшего креста. Наверняка злорадствует. Сами-то наверняка не купались в святую ночь. А вот если бы прорубь в форме звезды Давида была, тогда бы искупались? Полезли бы эти чернявые носатые очкарики… да, носатые, носатые, носатые!!! Я не виноват, что Буратино нос отрезали! Я не просил! И что брат у меня носатый очкарик я тоже не виноват! И я носатый! И фамилия моя Израиль, а не Подковкин! Не знаю, кого больше люблю, маму или папу! Я не виноват, что евреи распяли Христа и устроили революцию в России! Не виноват, что евреи отняли у дедушки Петровича мельницу, убили тысячи русских! А может, даже миллиарды! Не виноват, что после перестройки евреи все украли! Не виноват, что еврейские танки что-то постоянно обстреливают, еврейские мудрецы жрут детей, еврейские соседи отравляют лес ядерными отходами! Что я теперь про нос не смогу думать, не испытывая вины!

А если в форме свастики была бы прорубь? Полезли бы евреи в воду плюс два – плюс четыре градуса по Цельсию? Я бы полез! Плевать я на все хотел! Только еврей из меня хреновый. Нормальный еврей если и полез бы, то запасся бы бензопилой, не мерз бы, как цуцик, продолбил бы себе дыру, не оказался бы в таком дурацком положении.

Почувствовав вдруг, что околел нестерпимо, еще немного – и пошевелиться не смогу – я решил бежать с места неудавшегося омовения. Впрыгнул в угги, накинул пуховик, топор в руку и кинулся по заметенному снегом, будто плесенью покрытому, льду к берегу. Но не по дорожке, которой пришел, а коротким путем, наперерез, прямо к нашей калитке.

«Недаром я, Израиль-Подковкин, атеист. Смешны мне ваши религии! Надо же до такого додуматься – купаться в ледяной воде! Варварство»!.. – подбадривал себя я, как человек, отвергнутый и убеждающий сам себя в том, что не больно-то и нужно.

Тут лед подо мной и проломился.

В угги хлынуло, словно в трюмы «Титаника», вода обварила тело, почки, печень и легкие скакнули под самое горло и поджали лапки, чтобы не залило. Полы пуховика распластались по провалу, точно подол платья, стали напитываться и тяжелеть. Цепляясь свободной рукой за обламывающиеся края льда, я стал хватать ртом воздух, быстро и возвышенно думая, что могу прямо сейчас вот так, вдруг, взять да и отправиться туда, куда двадцать два года назад меня чуть не отправила таблетка врача, куда полгода как отчалил мой отец. Вся жизнь пронеслась перед глазами. Я не сразу понял, что погрузился по грудь, захлебнуться не получится.

Вспомнил самый страшный грех наших евреев, о котором поведал староста Петрович. Они тайно проложили к озеру трубу, по которой сливают нечистоты. От еврейских ли помоев вода с этого края никогда не замерзает или от того, что ключи здесь сильные бьют, не знаю. Но как я мог про это забыть!

Кромка воды обхватила обручем, я мигом превратился в один большой холынский огурец, застрявший в горлышке трехлитровой банки. Принятая богом нижняя половина стыла в святой воде, а верхняя, оставшаяся неомытой, начала похрустывать и покрылась пупырышками.

Ступая в чавкающем иле, я пошел к берегу. Аккуратно, чтобы не наступить на рыбу. Рыбы-то зимой спят, не хотел бы, чтоб на меня наступили, когда я сплю. А с другими надо поступать так, как хочешь, чтобы поступали с тобой.

Держа, вопреки вопиющему мелководью, топор и телефон над головой, я выбирался из загрязненной евреями, но все же святой воды.

А может, все-таки целиком окунуться? А то выйдет, я подмокший, а не окунувшийся. Да и то как-то все низом пошло. Правда, сточные воды эти, еврейские… Можно снежком обтереться. Снег тоже вода, только не жидкая…

Как был в пуховике, я начал приседать, стараясь омыться целиком, перекладывая телефон из одной руки в другую.

«Я не хотел… прости, Серега… прости, Буратино… я не хотел, чтобы тебя так… Простите, русские, что, куда ни сунешься, везде евреи и всюду своих проталкивают. Меня никто не проталкивает, но все равно стыдно. Прости, Петрович, простите, арабы, евреи простите…»

Выполз на берег. Ледяная тишина гудела. Сосны отморозили носы-сучки.