Уже второй день я еду рядом с поэтом.

Он так и не завел себе лагерную подружку. На родине у него есть жена, дети. Хотя Стефан не склонен распространяться о них, мы все же знаем, что они существуют. Для него день не в день, если не удается черкнуть им парочку строк. Правда, в его случае это вовсе не говорит о каких-то чрезмерных супружеских или родительских чувствах. Стефан вообще любит писать, он переписывается с добрым десятков других поэтов, а также с актерами, философами, музыкантами и невесть с кем еще. Когда армия где-нибудь останавливается, Стефан, даже если нам велено жить в палатках, норовит снять домишко, чтобы иметь возможность уединяться. Трясясь плечом к плечу с ним в седле, как-то забываешь, насколько он знаменит, но ему об этом забыть не дают: Стефан желанный гость на всех пирах и приемах. И можете быть уверены, если в каком-либо городишке обнаружатся дамы, не чуждые греческой образованности (либо сами что-то кропающие, либо вообще покровительствующие искусствам), то они непременно будут искать его общества.

Чем больше я узнаю Стефана, тем больше им восхищаюсь. Это воистину человек-загадка, толком его не знает никто. Он даже пьяный не сболтнет лишнего. Я ловлю себя на том, что украдкой наблюдаю за ним, присматриваюсь, как он пьет и как ест, прислушиваюсь к каждому слову. Если он с одобрением отзывается о каком-то писателе, я переворачиваю весь лагерь, чтобы раздобыть его книгу, если порицает кого-то из сослуживцев, я тут же перестаю того замечать.

Еще во время горного перехода Стефан взял за правило оказывать нашим носильщицам ненавязчивую поддержку. Вот и сейчас он порой к ним пристраивается и в очень уважительной форме заводит беседы на фарси, на дари. Шинар с удовольствием говорит с ним на греческом, а наш поэт даже пробует обучать ее грамоте. По его мнению, я не ценю ее, и он не стесняется сказать мне об этом в глаза.

— Тебе следовало бы всегда помнить, Матфей, что эта совсем еще молоденькая афганка, делящая с тобой все тяготы походной жизни, должна была ради этого совершить такое душевное усилие, каких мы с тобой и близко-то не знавали, да и вряд ли способны на них. А она справилась, вернее, справляется с этой бедой, как и все ее сестры, ставшие спутницами наших товарищей. Ведь то, что они сейчас делают, противоречит всем их представлениям о добре и о зле. В деревнях, где они выросли, даже за один беглый взгляд на чужеземца девушек нещадно бьют, а уж за разговор с ним могут и вообще забить насмерть. Но они здесь, они с нами. Или ты думаешь, им теперь все безразлично? Как бы не так! Они плоть от плоти своего народа, они разделяют все его предрассудки и за те немногие радости, которыми мы их тут оделяем, расплачиваются стыдом и позором. В глазах соотечественников, как и в своих собственных, они отверженные, презренные твари. И все же они любят нас. А Шинар любит тебя. Однако слышал ли ты, чтобы она хотя бы раз воззвала к Богу? Шинар считает, что у нее нет на то права как у изгнанницы, напрочь лишенной малейшей надежды как-то загладить свою вину и возвратиться домой.

«Да отвернется от тебя Бог!» — самое жестокое проклятие у афганцев. Таков горький хлеб твоей девушки, которым она вынуждена давиться с каждым восходом солнца!

Я вмиг обращаюсь в слух и осторожно интересуюсь, есть ли у Стефана стихи обо всем этом. Лирик словно не слышит.

— Солдаты и их подруги, — гнет свое он, — отнюдь не столь примитивны, как склонны воображать себе некоторые. Глядя на твоего брата Илию с его возлюбленной, можно подумать, что видишь княжескую чету, так нежно пекутся они друг о друге. Даже Флаг, который предпочитает распутниц, обращается с ними по-своему ласково. И уж если на то пошло, разве войско блудниц, якобы увязавшееся за нами, не является неотъемлемой частью нашей великой армии? Разве эти девицы не наши сестры? Разве «добропорядочные» женщины способны так заразительно хохотать, так безудержно отдаваться простым человеческим радостям?! Например, прыгать голышом в реку или барахтаться в выпавшем за ночь снегу?

А дети, которых армия походя производит? Их просто тысячи, им нет числа! Можно, конечно, воротить от шлюх нос, но, рожая наших детей, они в первую очередь становятся их матерями.

Нет, ты хотя бы попытайся представить, как горько этим несчастным созданиям сознавать, что мужчины, с которыми они живут как с мужьями, без раздумий покинут их, как только им придет время возвращаться на родину, к настоящим женами и детям, где они даже не вспомнят ни об оставшейся в далеких краях безотцовщине, ни о своих верных спутницах. Ты помнишь Оке? Помнишь, с каким надрывом прощались там со своими лошадками отправлявшиеся домой фессалийцы? Похоже, разлука с животными удручала бравых конников больше, чем расставание с собственными чадами и с женщинами, которые выносили и вынянчили этих чад.

Что, по-твоему, чувствовали тогда эти брошенки? Разве они настрадались меньше, чем мы? Разве не бок о бок с нами преодолевали они каждую милю этого бесконечного и считавшегося ранее непроходимым пути? Разве они не мучились от хворей, голода и жажды, не ломали рук-ног, не падали, обессилев от изнурения, наземь?

Да, их не шлют в бой, но разве они находятся в безопасности? Разве караваны и обозы, с какими им разрешается следовать или к каким они прибиваются на свой страх и риск, не манят к себе грабителей разного рода? Особенно диких даанов, саков и массагетов, подлинных опустошителей этих краев, что в первую очередь охотятся за поживой и потому предпочитают захватывать женщин, а не сражаться с хорошо обученными солдатами.

И нашим спутницам зачастую приходится защищаться самим, впрочем, постоять за себя они тоже умеют. В их руках даже простая заколка превращается в грозное оружие, ибо каждая из них знает, куда и как ее нужно вонзить, чтобы удар был смертельным.

Я скажу вот что: все эти так называемые обозные шлюхи есть, может быть, единственная наша опора в этой не слишком-то дружелюбной стране. Без них, поверь, мы здесь и месяца бы не протянули!

* * *

Мараканда свободна. Мы тут ни при чем. Разве что косвенно. Спитамен, успевший ее захватить, узнав, что мы приближаемся, ударился в бегство. Местные жители заверяют, что это они вынудили его уйти. Похоже, им боязно, как бы Александр не решил поквитаться с ними за потворство врагу. А может, они просто пытаются набить себе цену. Или рассчитывают на благодарность. В любом случае, как только Андромах с Менедемом узнают, что неприятеля в городе нет (весть эта приходит раньше, чем мы успеваем добраться до места), они решают незамедлительно устремиться в погоню. При этом, как всегда, царит полная неразбериха. Наш авангардный отряд, не получая никаких приказов, прохлаждается в седлах, пока вместе с несущим хлопковый пух полуденным ветерком не прибывает курьер, посланный Андромахом. Нам вменяется встать кордоном и разворачивать всех, кто до нас дошагает, в обратную сторону, а когда поворот совершит вся колонна, двинуться за ней следом. Вот тебе, значит, и пообедали, и покормили животных!

— И какой же гений измыслил этот маневр?

Мы с Тряпичником, Кулаком и Костяшкой торчим под самыми стенами Мараканды, заворачивая усталых ребят. Узнав, что им предстоит топать обратно, они стонут. До города рукой подать, а город — это фураж и вода для коней, а для нас самих по меньшей мере шанс выспаться не на голой земле. Так нет же, нам не дают даже оправиться, нас просто гонят, как скотину, назад с туманной задачей попробовать изловить неприятеля в лабиринтах ущелий или в прибрежных зарослях, где он как рыба в воде, а мы ни ухом ни рылом.