Это была её единственная, зато постоянная просьба к Олегу. Она всё время подозревала его в недостатке серьёзности в отношении к президенту Гулимову. Когда он жаловался ей, что работа над переводом не клеится, Зара видела причину именно в этом.

– Всё дело в твоей иронии – пойми, здесь она неуместна! Ты прячешься за неё, но это всё бесполезно. Ты должен открыться для него – тогда и он откроется для тебя. И всё сразу получится.

Но Печигин и так чувствовал себя слишком открытым для Зары, никакого желания открываться ещё больше он не испытывал. Вместе с ней и через неё, втираясь с её запахом ему в кожу, незаметно пробираясь в кровь и в мозг, проникала в него прежде далекая и непостижимая действительность Коштырбастана. Понятней она при этом не становилась, но по мере того, как делалась привычней, вопросы отпадали сами собой. Любопытство выдыхалось на жаре, а желание вникать глубже исчезало, подавленное избыточностью окружающего. Постепенно он привык перемещаться по улицам, плывя куском мяса в солёном бульоне собственного пота и испытывая одно-единственное, зато постоянное желание: пить. Никаких других потребностей, по крайней мере до наступления вечера, в этом климате не возникало, так же как не могло возникнуть в нём особенно сильных эмоций. Лучше всего ему соответствовало ленивое равнодушие, рано или поздно овладевавшее человеком под прессом жары. Печигин начинал понимать всегдашнее слегка презрительное безразличие, с каким коштыры, с которыми ему случалось разговориться в уличных кафе, относились к женщинам, деньгам, работе, политике – ко всему, что должно было иметь для них значение и, в конце концов, даже к себе. На этом пекле трудно было придавать особую важность чему бы то ни было, любая вещь равнялась только себе самой, это было очень мало, а при ближайшем рассмотрении оказывалось, что и вовсе ничто. Так, Олег был никакой не поэт и даже не переводчик, потому что за работу он давно уже не брался, отлынивая под разными предлогами, а невнятный тип неопределённого возраста (где-то между тридцатью и сорока) с иссушенным и засвеченным мозгом, забывший, зачем он приехал в Коштырбастан, и потерянно бредущий по пустому в полдень раскалённому бульвару от одного кафе с холодным пивом в тени до другого; а молодая женщина, приходившая к нему по вечерам и считавшая его и поэтом, и переводчиком, была лишь молодым двадцатипятилетним телом, наделённым, правда, редкостной интуицией. Но и к Зариной способности угадывать его мысли и завершать за него фразы, которые ему лень было закончить, Олег довольно быстро привык: когда температура подбиралась к сорока, удивление выпаривалось из сознания, одинаково принимавшего как данность и обычное, и необыкновенное, тем более что в незнакомом окружении трудно было отделить одно от другого: кто их знает, этих коштырок, может, им действительно ничего не стоит читать в мыслях своих мужчин. Быстро сделалась привычной Печигину и его ночная власть над Зарой, и её дневная податливость: стоило ему заметить, что национальное платье идёт ей больше, чем «европейское», в котором она ходила на работу, и Зара стала появляться у него только в коштырских платьях и шароварах. В другой раз он обмолвился, что её яркий малиновый лак для ногтей режет глаз, и она вообще перестала красить ногти. Становиться тем, что Олег хотел в ней видеть, было для Зары естественно, как дышать, но это трогало его лишь на первых порах; скоро он начал испытывать разочарование. Ему хотелось понять, что она представляет сама по себе, без него, но, сколько ни всматривался, он не находил ничего отчетливого. Олег даже подглядывал иногда за Зарой, например, по утрам, притворяясь спящим, следил из-под прикрытых век, как она собирается на работу, но обычно обнаруживал одну лишь деловитую сосредоточенность. Только однажды он видел, как Зара, заметив проходившую по улице козу, которую гнал козопас (Олег слышал блеяние), на секунду забыла про сборы и, рассеянно улыбаясь, склонила набок голову и вытянула шею, подражая козлиной манере. Одного этого неумышленного движенья Печигину хватило, чтобы целый день думать о Заре с любовью.

Как-то вечером она столкнулась у Олега с задержавшейся дольше обычного Динарой. Улыбнувшись друг другу, они разминулись в коридоре, но Печигин заметил, как Зара прижалась к стене, чтобы даже краем платья не задеть Динары, а та, глядя свысока (она была почти на голову выше), задержалась на секунду, открыто и, похоже, насмешливо рассматривая подругу Олега, так что ей пришлось в конце концов отвести глаза. Оставшись с Печигиным наедине, Зара немедленно ему высказала:

– Я знаю, она настоящая проститутка! Этого не скроешь, у неё на лице всё написано. Дорогая заказная проститутка, вот кто она такая! Будь с ней осторожен! Имей в виду, они все заразные! И только и думают, как бы подцепить в мужья иностранца!

Олег слушал Зару, глядел в её потемневшие от гнева большие глаза, и думал, что напрасно искать в ней что-то, кроме упорного стремления выйти замуж, родить и воспитать как можно больше детей (коштырские семьи даже в столице были многодетными). Ради этого она готова угадывать и исполнять любые его желания, для этого даны ей одаренность в любви и интуиция. Но если для Полины его мнение имело значение хотя бы как то, с чем она спорила, а он мог надеяться хоть иногда открывать для неё что-то новое, то для Зары все его слова (если только они не относились к перспективе брака и деторождения) были заведомо пустым звуком – поэтому ей так легко было с ними соглашаться – ничего нового для неё в принципе быть не могло. При всей её податливости и готовности меняться под него Олег был для неё лишь инструментом в реализации её предназначения, от которого её не могло отвлечь ничто. Мужчин, даже коштыров, ещё можно было соблазнить новыми идеями и теориями, но женщины – такие, как Зара, – были неколебимой опорой тысячелетней неизменности коштырского мира, в котором время никуда не шло, долгими веками цепенея на жаре, а человек медленно продвигался сквозь него, постепенно стираясь до старости и смерти.

На следующий вечер они услышали с улицы крик. Выглянув в окно, увидели, как двое в форме волокут из-под тутовника к машине козопаса, а третий тянет за собой на верёвке упирающуюся козу. Пастух то сопротивлялся и вырывался, то повисал у них на руках. Дотащив наконец до машины, один из милиционеров схватил козопаса за волосы и дважды ударил головой о капот. С окровавленным лицом пастуха затолкали в заднюю дверь, туда же засунули и козу. Хотели взять и вторую, но она сорвалась с привязи, ринулась, наклонив голову, прямо на милиционера и, когда он расставил руки и ноги, чтобы остановить её, проскочила у него между ног и унеслась, подкидывая на бегу зад, по пустой улице.

Олег вспомнил, как рассказывал Касымову, что козопас, похоже, наблюдает за ним, и Тимур сказал: «Разберемся». Стало не по себе. Точно сквозь жару потянуло ледяным сквозняком, и пот на спине и под мышками сделался холодным.

После четвёртого или пятого пива в кафе на бульваре Печигин обычно утрачивал потребность удерживать зрение в фокусе, и оно расплывалось, теряясь в ярусах пронизанной светом, сочившейся солнцем листвы, дающей слабую сквозящую тень. Изредка эта тень приходила в движение, и тогда его распаренной кожи прохладной невидимой рукой касался ниоткуда возникающий ветер, настолько неожиданный в каменной неподвижности жары, что безо всякого усилия верилось в присутствие в воздухе незримых существ, задевавших Печигина на лету. Во всяком случае, блаженство, приносимое этим прикосновением, было совершенно неземным, и Олег подумал, что только почти невыносимой жизнью – такой, как в жару в Коштырбастане, – можно наслаждаться самой по себе, не нуждаясь ни в каком смысле. Для счастья здесь достаточно лёгкой тени, ветра и холодного пива. Или горячего чая с сахаром вприкуску, как пили старые коштыры. Он достал свою тетрадку и, положив её на столик, записал, что климат решает здесь за правительство задачу сведения к минимуму потребностей населения. Закрыв тетрадь, поймал на себе взгляды двух сидевших по соседству девиц студенческого вида. После появления на телевидении его теперь часто узнавали на улицах, особенно молодые. Ту передачу несколько раз повторяли по разным программам. Как-то, переключая ночью каналы, Олег сам попал на неё и не сразу узнал себя в свободно говорящем по-коштырски человеке, успевавшем между ответами на вопросы уминать большие куски халвы. Он с удивлением всматривался в себя, озвученного закадровым переводом, и хотел даже разбудить лежавшую рядом Зару, чтобы она обратно перевела ему его слова на русский, но пожалел её: завтра ей было вставать в первую смену.