а стала блядью, тоже роковой.

Быть может, рано подводить итоги,

и всё опять получится у нас,

но стоит невзначай раздвинуть ноги,

и будешь это делать всякий раз.

Я пафос нынче не считаю благом,

и как же тут не перейти на мат,

коль скоро твоим вылинявшим флагом

глухое быдло вытирает зад.

Тебя почти не ценят сутенеры —

любую шлюху время бьет под дых,

и был бы я клиент, то дал бы дёру

от прелестей сомнительных твоих.

И пусть никто не верит в эти сказки,

ты хочешь сохранить былую прыть,

чтоб орденом своей гнилой подвязки

последних кавалеров наградить.

Твоя молитва приторней повидла,

но мы любили то, как ты поёшь,

хотя уже тогда мне было видно,

что будешь ты святошей из святош.

И потому, когда тебе валюту

совали прямо в трусики, клянусь,

ты, покраснев, шептала

я не буду, я не такая, я не продаюсь!

На баррикады ты почти бежала,

тебя и мент боялся, и холуй.

А нынче вставлю я тебе, пожалуй…

Вот тут сама попробуй зарифмуй.

Проходят годы — Яцек на том свете,

а Янек замолчал, несчастный бард.

А что же остальные? Ну, а эти

сдают мораль и этику в ломбард.

Куда девался твой строптивый норов?

Ему настала полная труба —

ты пляшешь на столе переговоров,

задрав свою юбчонку до пупа.

Ты улыбалась там кому попало,

снимая лифчик, и от всей души

на том столе ты всем подряд давала,

процесс переговорный завершив.

Да что там стол — в прихожих и сортирах

политиков обслуживала ты,

циничная фригидная проныра

в предбаннике вселенской пустоты.

Но хуже не придумаешь подлянки,

чем задурить башку, сбивая с ног,

тем, кто тогда готов был лечь под танки,

кто за тебя в сырую землю лег.

Мне жаль парней и девушек,

которых тюрьма-зараза выпила до дна,

вот только не рассказывай, притвора,

что типа ты до гроба им верна.

А более всего за тех мне грустно,

кто безымян, как замогильный мрак, —

история их прожевала с хрустом,

теперь они никто и звать никак.

Ты думала, что время не обидит?

С косметикой тебе не повезло!

И понапрасну тащишь ты на митинг

распухшее от ботокса табло.

С гражданским долгом пропади ты к лешим,

я не продам живой своей души,

поэтому не надо тут мне вешать

густой патриотической лапши.

Не лезь ко мне, отстань, ты слышишь, стерва?

Я не костыль тебе и не протез.

Обидно, что ты кончила так скверно,

потасканная пьянь на букву «С».

Прощальных поцелуев я не стою,

своим губищам не давай труда,

но если хочешь — чмокни, бог с тобою,

надеюсь, догадаешься, куда.

Сегодня у моей тяжелой лиры

другая есть подруга и жена —

Надежда одного земного мира,

она теперь, как компас, нам нужна,

нужна тому, чья жизнь черна, как сажа.

Попрезирай меня за левизну.

Пусть левизна, но кто о них расскажет,

расшевелив усопшую страну?

Пускай мы в фазе мертвого покоя,

но улицы взорвутся наконец,

и я хотел бы умереть героем,

не во дворце — в походе на дворец[138].

9 августа

Кто-то, кажется Ионаш Кофта[139], пел, что на самом деле мало что изменится, когда из молодых рассерженных[140]мы превратимся в старых раздосадованных. Наша со Стефаном электронная переписка — как раз такая беседа двух раздосадованных стариков. Мы пишем о жизни и смерти, о друзьях, что ушли — на тот свет или в политику (разница, в сущности, невелика), о прежней любви и новых пристрастиях (я, к примеру, увлекся Зебальдом, а Стефан — Бувье), оба жалуемся на здоровье и не верим в Бога — каждый по-своему (Стефан — атеист-европеец, а я не верю на восточный лад), оба любим своих жен и детей и живем не торопясь, потому что уже знаем, что всего так и так не успеть.

В последнем мейле Стефан спрашивает, когда я приеду в Польшу. Другими словами, наступает мне на мозоль, потому что досада не способствует хорошему пищеварению и хорошему самочувствию, а едва оказавшись на родине, я моментально начинаю испытывать огромную досаду. Как увижу на вокзале улыбающихся мне с рекламных щитов всяких леди дада — леди гага, так просто к горлу подступает. И дальше — по нарастающей.

В нашем возрасте забота о здоровье — одна из первоочередных задач. Это вовсе не значит, что мы любим лечиться: наоборот, ведя здоровый образ жизни, мы стараемся предупредить болезни и избежать походов к врачам. Поэтому в Польшу я стараюсь приезжать как можно реже, чтобы не нервничать — слишком я ее люблю и слишком меня бесит то, что с ней делают всякие придурки, вне зависимости от масти и вероисповедания. Моя Польша — во мне.

Моя Польша — это Гедройц[141], Гомбрович и Милош, которого я читаю по утрам, чтобы не забыть язык, Шопен и Станько[142], группа «Брейкаут»[143], под записи которой мы танцуем с Марту шей. Моя Польша — несколько пейзажей, которые мне снятся, и приветствие «Бог в помощь», даже если Его нет. Моя Польша — горстка друзей, не давших свести себя с ума, и пара безумцев, обеспечивающих хоть какую-то нормальность. Такую Польшу я и хочу передать Мартуше.