Если заговор Нечаева и не является делом русской полиции, то в целом это не было больше, чем простой детский шум, который не имеет никакой другой цели, кроме того, чтобы его как можно больше было слышно».[273]

Не все справедливо в этом высказывании Марковича: полиция не имела представления о силах, стоявших за Нечаевым, что подтверждается ее действиями в 1869 году и позже. Борьба политической полиции с российским освободительным движением напоминает сражение незрячих со слепцами — одни кидались, не видя куда и зачем, другие отбивались от невидимого врага. Власти раз и навсегда усвоили, что все зло исходит от Герцена и его приспешников, женевские конверты так ими и рассматривались. Если невозможно изловить тех, кто пишет, то следует изолировать получателей. А Нечаеву представлялось полезным помогать полиции плодить недовольных. Если в России сажают, значит, там неспокойно, доведенные до отчаяния люди борются; чем большее число борцов оказывается в тюрьмах, тем масштабнее сражение. Докатившиеся до Женевы слухи об арестах в Петербурге и Москве Нечаев объяснял Бакунину и Огареву развернувшимися противоправительственными выступлениями его единомышленников, подогреваемых женевскими прокламациями.

Полиция желала извлечь свою специфическую пользу из нечаевской затеи. Капацинского III отделению завербовать не удалось, зато успех явился к киевскому политическому сыску. Воспитанник Духовной академии В. А. Маврицкий, получив от Нечаева письмо с приглашением приехать в Женеву, тотчас отнес ею ректору Академии. Разумеется, письмо оттуда попало к жандармскому полковнику А. С. Павлову. С согласия киевского генерал-губернатора, князя Д. М. Дондукова-Корсакова, Павлов предложил Маврицкому написать в Женеву, что к Нечаеву явится его, Маврицкого. доверенное лицо. 18 июня 1869 года Павлов доносил в III отделение:

«Вчерашнего числа возвратилась в Киев доверенная особа, которая умышленно была посылаема в Женеву для собирания сведений о замыслах находящегося там русского революционного кружка и его главного руководителя эмигранта Бакунина. Исполнив весьма удачно означенное поручение, этот агент доставил 14 посланий, адресованных на имя разных лиц, проживающих в России, а также значительное число революционных прокламаций, предназначенных для учащейся молодежи, крестьян и других людей простого звания».[274]

Начальник Киевского жандармского управления Павлов полагал, что своей инициативой заслужит хотя бы поощрение столичного начальства. Но вместо благодарности шеф жандармов Шувалов потребовал от Дондукова-Корсакова не проявлять более инициативы и представить подробный отчет о своих действиях. Дополнительное донесение от ретивых киевлян поступило в III отделение 3 августа 1869 года. Со слов прибывшего из Женевы агента, в нем, в частности, сообщалось:

«Положение русского революционного кружка крайне стеснительное, ибо местные власти следят весьма строго и бдительно за его действиями. Число приверженцев Бакунина довольно значительное, примерно около 50 человек; они распознаются по искусственным цветам, вроде гвоздики, которые носят в петлице. Бакунин называется у них генерал-губернатором, а Нечаев — губернатором. Материальные средства их до такой степени ограничены, что агенту моему было отказано в самом ничтожном пособии по неимению денег. Бедность наших второстепенных революционеров проявляется не только в их более чем скромном образе жизни, но и в одежде, которая у них вся в лохмотьях».[275]

Киевский агент, сочинивший небылицу о знаках отличия и званиях, снабдил Бакунина и Нечаева адресами, и те принялись посылать по ним свою продукцию… Упрямец Павлов решил не отказываться от начатой игры и с разрешения Дондукова-Корсакова весной 1870 года сделал еще одну попытку связаться с Нечаевым. Новое письмо Маврицкого попало прямо в III отделение. Отправителя решили арестовать, и Дондукову- Корсакову стоило больших трудов уладить разгоравшийся скандал.[276] Желание киевлян участвовать в поимке Нечаева путало планы столичного начальства. Политический сыск не был заинтересован во вмешательстве кого бы то ни было в эту историю: пока продолжалась пропагандистская кампания, Нечаев был полезен ему на свободе.

Нечаевские прокламации побудили политическую полицию не только к арестам их получателей в России, но и засылке шпионов в губернские и уездные города империи. Во всеподданнейшем докладе главноуправляющего III отделением сообщалось:

«В начале июня [1869 года] всем начальникам Губернских жандармских управлений было дано циркулярное предписание, в коем указывалось на то, что последователи нигилизма, не довольствуясь более одним отрицанием начат нравственного и гражданского порядка, стремятся к утверждению и распространению учений вредных в общественном и политическом отношениях; на каковой конец они сближаются между собой, собираются в общество, приступают к сбору денежных средств и завязывают сношения с разными местами империи. Поэтому особенно в виду 19 февраля 1870 г., с каждым днем должны были прекратиться обязательные отношения к владельцам бывших крепостных крестьян, в среде коих злоумышленники предполагали агентировать, — чинам Корпуса жандармов было поручено иметь самое зоркое наблюдение за сношениями сомнительных лиц с простонародьем. Кроме сих мер, в течение всего прошлого лета были рассылаемы агенты в местности, которые по характеру населения представляют наиболее удобную почву для агитаций, а именно: места фабричные и промышленные. Агенты, вращаясь среди различных классов населения, живя иногда подолгу в более интересных местах, знакомившись с настроением умов вообще, прислушивались к народным толкам, старались подметить малейшие признаки противузаконной агитации, изучали образ жизни, нравы и нравственность жителей в местностях, порученных их наблюдению и собирали сведения о лицах, выдающихся в этих местностях своим значением и влиянием на народ. Эта мера оказалась весьма полезною и только недостаток в средствах и надежных агентах, достаточно развитых для такой задачи, не дозволили распространить ее в одно лето на большее число местностей. Исследованы были в вышеизложенных отношениях: село Иваново, весь Шуйский уезд и вообще фабричные центры Владимирской губернии ».[277]

Интересная деталь — первым в списке мест, назначенных политической полицией к неусыпному наблюдению, стоит родное село Нечаева, и это не случайно. К лету 1869 года имперские власти причислили Нечаева к особо опасным государственным преступникам и предполагали обнаружить в Иванове главный источник крамолы.

Нечаев не только создавал безнравственные вредоносные творения, он инициировал пропагандистскую кампанию триумвирата, побудил «стариков» Бакунина и Огарева к аналогичному творчеству. Будущий глава «Народной расправы» все более проявлял независимость, женевские наставники и не пытались жестко руководить его действиями. Даже Николай Платонович, опасаясь отстранения от общего дела и полной изоляции, позабыл прежние убеждения и, не без влияния Бакунина, старательно подлаживался к молодому другу. Б. П. Козьмин называл Огарева инициатором печатания листовок,[278] пытавшимся втянуть в это предприятие и Герцена. Герцена, разумеется, втянуть не удалось, и не Николай Платонович положил начало потоку прокламаций. «Огарев все шалит, — писал Герцен сыну. — Закусил удила да и только — шумит, бранится, еще написал манифест. Что с ним это? Ведает Бог, да Бакунин».[279]