Когда вошел доктор Сартони, она приподнялась на постели, чтобы прогнать его:

— Вон отсюда! Ты не завладеешь мною… Да, я совершила тяжкий грех, но я не хотела этого, ты сам знаешь…

Она откинулась на подушки и несколько минут монотонно твердила:

— Грех неискупимый… грех неискупимый… грех неискупимый…

Эдмон долго сидел возле ее постели, хотя она, по-видимому, уже не узнавала его. Пока они находились вдвоем, она была спокойна, но стоило только войти доктору или кому-нибудь из слуг, как она приходила в смятение и ярость. Эдмон силился понять причины этого, и ему уже чудилась какая-то страшная тайна. Люси сказала, что дети просят его позавтракать вместе с ними и что она посидит с мадам. Люси была единственным человеком, присутствие которого не раздражало больную. Днем зашла Соланж Вилье, чтобы справиться о положении дел. Узнав от Феликса, что господин Ольман приехал, она не выразила желания повидаться с ним.

Хотя ни у кого в доме не хватило жестокости и мужества открыть Эдмону истину, он мог бы узнать ее до конца в первые же часы по возвращении. Во время просветления Дениза кричала о случившемся, винила себя, просила у него прощения.

— Сударыня, — лепетал маленький доктор Сартони, — сударыня… послушайте меня. Помните наш уговор… Вы не должны ничего рассказывать мужу.

Дети, воспитательница, садовник, Люси — все, сами того не желая, давали в руки Эдмону отдельные звенья цепи.

— Как же! Разве вы, господин Ольман, не знаете?.. Во всем виновата госпожа Вилье!.. Ах, если бы вы находились здесь, то…

Но, как все люди, которым страшна чересчур мучительная истина, Эдмон по этим данным составлял версию наиболее невинную и выгодную для жены. Какой-то человек, гостивший у Соланж Вилье, стал ухаживать за Денизой; она допустила неосторожность и, быть может, влюбилась в этого негодяя; потом, не желая уступить, раздираемая противоположными чувствами, в конце концов потеряла голову.

Доктор Казенав, психиатр из Канн, которому Соланж все рассказала, приехал к вечеру и, сразу же поняв, что несчастный Эдмон ищет спасения в вымысле, не стал рассеивать его иллюзии. Казенав был старик с седой бородой; черты лица его привлекали своим спокойствием и ясностью. Прежде чем подняться в комнату больной, он переговорил с Эдмоном.

— Я не хочу быть слишком оптимистичным, но имеются все основания думать, что она вполне выздоровеет, — сказал он. — Принимая во внимание ее возраст и прочие обстоятельства, можно быть в этом почти совсем уверенным. Ей нужен только полнейший покой… Никаких волнений, никаких визитов… Ей надо поправиться физически; пусть побольше спит, и через сравнительно короткий срок она станет такою же, как была.

— И никаких следов не останется, доктор? У нее был такой ясный ум…

— Никаких следов не останется… Ее теперешнее состояние можно сравнить со сном. А ведь стоит нам только проснуться, и мы перестаем верить тому, что нам приснилось… И здесь то же самое… Конечно, прежняя причина может снова вызвать те же последствия… Но трудно допустить…

— Но что за причина, доктор? По-видимому, она боролась с каким-то сильным искушением? Почему она твердит: «Грех, который ничем не искупить»? И почему упоминает дьявола? Ведь она не верит в него…

— Не надо придавать значения тому, что она говорит. Повторяю, это — явление, похожее на сон… Если во сне вам жарко, то на основе этого ощущения вам начинает сниться какая-то жаркая страна, какая-то котельная — смотря по вашей профессии, по воспоминаниям. Госпожа Ольман воспитывалась в монастыре и для объяснения своей чисто личной тревоги она, естественно, прибегает к образам ада, сатаны. Будь она гречанкой времен Софокла, ей представлялось бы, что ее преследуют фурии.

— А она действительно очень страдает?

Доктор Казенав с жалостью взглянул на собеседника, измученного тревогой. Для него самого все это так просто!

— Она страдает, как страдают во сне… Но в то же время бред служит ей своего рода убежищем… Надо иметь в виду, что в основе такого состояния лежит, с одной стороны, физическое предрасположение, а с другой — конфликт нравственного порядка. Заметьте при этом, что в какой-то мере каждый из нас беспрерывно находится в состоянии конфликта… Мы люди честные, однако что-то провозим из-за границы без пошлины, обманываем таможню… Мы уважаем чувство дружбы, однако влюбляемся в жену друга… Как же мы выходим из положения? Нередко нам приходится жертвовать одним из двух противоречащих друг другу чувств… «К черту дружбу…» Еще чаще мы прибегаем как бы к раздвоению. Одна часть нашего существа уклоняется от уплаты пошлины, а другая вполне убеждена в своей честности… В нормальном состоянии такое раздвоение дает нам возможность вести разговор с самим собою… А при галлюцинациях одно из «я», принесенных в жертву, становится самостоятельным персонажем. Тут уже не сами вы тяготеете к чему-то, а дьявол вас увлекает и обрекает на тот или иной поступок… Пока человеку удается обманывать себя, «рационализировать» конфликт, психика его здорова… Когда же он оказывается перед столь серьезным конфликтом, что уже не находит путей для самооправдания, он ищет убежище в том, чему люди дают весьма неопределенное название: в безумии.

Спокойствие старого врача перед лицом этой ужасной драмы удивляло Эдмона, возмущало и в то же время успокаивало. Они вместе поднялись к больной. Дениза сидела в постели и находилась в возбужденном, тревожном состоянии. Доктора Казенава она встретила почтительно. В бреду она, по-видимому, связывала маленького доктора Сартони с дьявольскими силами, а Казенава — с небесными. Она сказала ему вполголоса, с великим смирением:

— Главное мое заблуждение — гордыня… Я задумала перевернуть весь мир… Вы не позволили.

Она подозвала его поближе и шепнула ему на ухо:

— Это мой муж. Я хотела его убить. Простите ли вы меня?

Доктор взял ее руку и похлопал по ней.

— Конечно, конечно, — ответил он. — Вы уже заслужили полное прощение.

Потом он вместе с Ольманом спустился в гостиную.

— Необходимо на несколько недель совершенно изолировать ее, — сказал он, — а главное, сделать так, чтобы она вас не видела. Ваше присутствие для нее вредно. Можно ее лечить и здесь, нанять двух сиделок, а то — если вы предпочтете — у меня в Каннах есть флигелек, который я могу предоставить в ваше распоряжение. Там она будет совершенно одна, у нее будет свой садик. Там я могу наблюдать за ней изо дня в день.

Когда доктор Казенав уехал, Эдмон остался один в комнате жены. Спускались сумерки. Старику доктору удалось уговорить Денизу принять хлорал (из рук Сартони она не принимала никаких лекарств), и теперь она дремала. Эдмон сидел возле нее, держа ее за руку. Комната погружалась в полную тьму. В шесть часов пришла Люси; она сказала, что собирается протопить камин, потому что ночь будет холодная. Эдмон понимал, что в глазах этой хорошенькой девушки, в глазах Соланж и всех, кого он встречал здесь со времени своего возвращения, он — трагически осмеянный муж. Но он все держал руку жены в своей руке и чутко следил за тем, как трепещет ее тело, погруженное в сон; в этом полном самоотречении, в этой безнадежной покорности он находил какую-то странную радость. Около полуночи она проснулась и узнала его: