ты поют, закрыв глаза, поют. Они кричат: «Кто сказал ему язык ангельский?» И никуда не бежишь уже, и нигде не остаешься, и весь страх проходит. Иерусалим, Иерусалим… Когда затеряешься там, спохватишься, искать дорогу начнешь, пойдешь снова через ряды, через взоры, снова упадешь на белые камни. Солнце уйдет, тьма наступит, ряды опустеют, а ты лежать там будешь. Будешь припоминать песню, что пел этим днем, будто если вспомнишь, песня сил придаст, сможешь встать и пойти. И страх наступает, видишь, что тьма вокруг, что и к тебе подбирается. А страшное ведь еще не наступало. Когда придет, запросишься в розовую ночь, чтобы только спастись, чтобы не остаться на белых камнях. Столько же неправильного сделал, помыслил, представил, все забыть это – а нет, появится перед тобой в один миг, будто всегда при тебе было. Приподнимешься, чтобы узреть происходящее, да глаза от соли заслезятся, не выдержишь, снова упадешь. А под рассвет встанешь и снова на площадь, песню петь. Иерусалим, Иерусалим… Не боишься безумия-то? Или ради подлинности на все готов? А вне безумия подлинности не найти? Зачем едешь, куда не знаешь? Обезумишь – бросят на площадь, смеяться будут. В грязи изваляют, оборванцем по улицам пойдешь, есть гадости всякие начнешь, что на земле валяются, – сгнившее, выброшенное. Надо это тебе? Плевать в твою сторону начнут, ночевать на помойках придется, с такими же общаться будешь. Люди успешные, уважаемые тебя за человека считать перестанут, будешь для них подобен куску испражнений. Этого хочешь? От нормальной жизни ведь убежишь – обратно не вернешься. И все ради подлинности? Чтобы песни на площадях петь и на белых камнях засыпать? Чтобы с такими же безумцами сгинуть в общей яме на радость разумным людям? Все равно ведь, когда темно станет, от озноба забьешься под лавку и трястись будешь, все равно ведь грешки не смоешь, хоть и безумцем станешь, только будешь уже грязным и оплеванным, нечистотами обмазанным, забытым, отброшенным, смехотворием никому не нужным. И все ради подлинности? А если не будет там подлинности? Плоть вымажешь в нечистотах, а подлинности нет… Что тогда? Еще больше ведь обезумишь, а обратного не будет. Да ты думаешь, будешь чудом в Иерусалиме? Там таких убогих во все века приходили толпы, и на площадях пели, и на стены взбирались, привыкли все к таким, и не посмотрит на тебя никто. Хоть измажься в грязи, хоть самую красивую песню запой, таким измазанным на площади. Как идут торговать, так пройдут мимо тебя, дела им нет до таких, да и времени не хватило бы на всех безумцев внимание обращать. Плюнут на тебя и правы будут. Они всегда правы. Иерусалим, Иерусалим… Ладно, вылезай, приехали вроде бы. Эта лавка твоя? Этот лес? Ну же, вылезай, иди в свою лавку, торгуй свечками на радость таким же, как ты.

* * *

– А ты кто? – на пороге стоял человек в длинных темных одеждах, с большими бесцветными глазами и длинной бородой.

– Я смотрящий за лесом, свечами торгую, – ответил Володя.

– А где Гаврила?

– Гаврилу похоронили на днях.

– Как же так, – человек подошел к Володе и обнял его. – Сидорушка, вырос каким, не узнал старик совсем тебя. Горе-то какое, батенька любил тебя как. Помнишь меня? Малой ты был совсем, ох, чудил ты. Священники приезжали, а ты их всех за бороды дергал. Дернешь и убежишь. Гаврила прикрикнет на тебя, ты вроде отойдешь, а когда он не видит, к кому подбежишь и снова за бороду. Как же так! Как сестренка твоя рыженькая?

– Я не Сидор, – смущенно сказал Володя. – Я друг его, мне оставили лавку они.

– Ясно, – человек сел рядом с Володей.

– Что с погодой творится…

– Плачет о нас.

– Холодно так, что жить страшно. Меня Володя зовут.

– А я Нил, сорок лет в эту лавку прихожу. А где Сидор?

– В Сибирь собирался, кедр искать.

– Ну раз тебе доверили лавку и лес, знать, ты человек чистый, – сказал Нил.

– Ну не знаю, – не оставляя смущения, ответил Володя.

– Мне десяток свеч отпусти – с той полки, – Нил указал на одну из дальних полок.

Володя отсчитал десять свеч и протянул Нилу. Нил расплатился. Поначалу Володя не знал, стоит ли вообще брать деньги за свечи.

– Бери, бери, – сказал Нил. – Вот когда дурачки всякие придут или монашествующие, с них не надо брать, им и дать-то нечего. С восковиками, с парафинщиками знаешь уже, как договариваться?

– Мне Екатерина в двух словах рассказала.

– Не пропадешь. Все сердце говорит, что не пропадешь. Правильного смотрителя выбрали старики, радость-то какая. Что глаза такие красные? Не спал, что ли?

– Боюсь заснуть, а этот, как там его… Лукавый придет и что делать?

– Ну ты сказал, – Нил рассмеялся. – Всю жизнь бодрствовать теперь придется? Когда он подходить будет к лавке, все сны пропадут: от него такой жутью веет, что живо проснешься. Не бойся, не проспишь. Я за тебя посижу сейчас, если кому свечи отпустить. А ты поспи, Володя, поспи немного. Столько предстоит тебе еще. Выспаться надо.

– Нил, скажи, лукавому кто-нибудь свечи давал?

– Бывало и такое. Да за такие ошибки сколько душ погублено.

– А что он с ними делает?

– Отравляет их и людям раздает. Те, если малую веру имеют, молитву творят с отравленной свечой и даже эта малая вера у них пропадает. Было много раз такое. И есть у него свечи еще, знаю, что есть.

– Почему мне говорили, что я на белых камнях лежать буду?

– Кто говорил? Небось водила этот? Да болтун он, как наговорит людям чего, напугает. Да на камнях там и неплохо.

– Ты лежал?

– Лежал. Рассвет настал и пошел дальше. Не бойся этого, не этого бояться надо.

– А чего же?

– Безразличия. Вот когда лукавый придет, он тебе так разумно объяснит, что лучше не делать доброго, лучше не идти туда, так же разумно будет…

– А он еще и говорить что-то будет?

– А как же!

– Я-то думал, что чудище придет, сразу бежать думал.

– Правильно. Только он за тобой побежит рядом и нашептывать страхи свои будет. Сколько раз уже такое было. Горе тем, кто соблазнился. Он ведь так все изложит, что задумаешься, что покажется правильным, что жизнь настоящую бросить можешь. От него холод исходит, так и узнаешь. Человека надежды тоже бездна окутать может. Окутывает мягко так, будто нет ее совсем, – так, что не замечает человек надежды, как в бездне оказывается и от подлинности своей отрекается. А ему нашептывает лукавый: мол, то, мол, то, ты отойди от