– заявил Гоголь, начиная горячиться. – Во-первых, нельзя рассматривать мир только с рациональной точки зрения, в ней много такого, что не поддается нашему уму...

– Моему уму все поддается, – вставил товарищ, продолжая усмехаться.

– Во-вторых, – продолжал Гоголь строго, – не забывай, пожалуйста, Алексей, что мы в числе прочего боремся за освобождение людей из рабства...

И снова Багрицкий не дал ему закончить мысль.

– Рабство – это в Американских Штатах, – сказал он. – У нас крепостное право, а это совсем другое дело. Распусти мы хоть всех крестьян, всех слуг, куда, думаешь, они пойдут? Обратно попросятся, да еще в ноги станут кланяться, чтобы взяли. Не нужна им свобода.

Высказавшись таким образом, Багрицкий принялся одеваться. Гоголь машинально последовал его примеру, обдумывая возможные возражения, но они, как нарочно, не приходили на ум. Товарищи вышли из своей комнаты и спустились по закругленной лестнице.

– В сенях пусто, – пробормотал Багрицкий, озираясь. – А я, как назло, не помню, в какой стороне гостиная... Эй! Есть тут кто живой?

– Прошу вас не кричать, сударь. Я вас прекрасно слышу.

Товарищи поискали взглядами в той стороне, откуда прозвучал голос, и увидели такого маленького человека, что его можно было бы принять за восьмилетнего ребенка, если бы не вполне взрослое одеяние и не голова, слишком большая для тщедушного тела. Он проворно спрыгнул с кожаной софы, на которой сидел со свешенными ногами, и назвался дворецким.

– Где баронесса? – спросил Багрицкий.

Карлик посмотрел на него так, будто это он был выше в два раза.

– Баронесса фон Борх убыла по делам, – ответил он. – Будет к ужину, назначенному на десять часов. Уезжая, она распорядилась растопить для вас баню, что уже сделано. Прошу.

Карлик сделал приглашающий жест.

– Я не моюсь в бане не завтракавши, – заявил Багрицкий строптиво.

– Помилуйте, сударь, сейчас вечер, – огорошил его маленький дворецкий. – Прошу простить, но насчет обеда никаких распоряжений не было. Ее сиятельство дала указания только насчет бани и смены белья.

– Вечер? – изумился Гоголь. – Как мы могли проспать до вечера?

– Коротышка шутит, – шепнул ему Багрицкий.

Как выяснилось в следующее мгновение, дворецкий обладал завидным слухом.

– Мое положение не допускает шутливого тона с гостями, – произнес он, – и, тем более, обсуждать их внешность, сложение или физические недостатки.

Пристыженный Багрицкий был вынужден пробормотать извинения. Дворецкий показал наклоном головы, что извинения приняты, и вывел переглядывающихся товарищей во двор.

– И в самом деле вечер, – ахнул Гоголь. – Как же мы так опростоволосились, Алексей? Еще бы один все на свете проспал, так ведь вдвоем. Не понимаю.

– Такое случается с дороги, – прокомментировал дворецкий, ни к кому конкретно не обращаясь.

Багрицкий вертел головой, недоверчиво рассматривая небо и пытаясь определить, где запад, а где восток. Но у Гоголя уже не осталось никаких сомнений в том, что на землю спускаются вечерние сумерки. Должно быть, они вчера действительно сильно устали, колеся по безлюдной глуши. А тут еще эта мягкая перина!..

Дворецкий довел их до бани, пожелал приятного времяпровождения и важно удалился.

– Ему бы в цирке выступать, – проворчал Багрицкий, проводив его неприязненным взглядом. – Кому могло взбрести в голову нанять на работу такого уродца?

Гоголь толкнул его локтем в бок. Ему показалось, что девка, прошмыгнувшая мимо них с березовыми поленьями в охапке, как-то особенно низко наклонила голову, словно скрывая усмешку или недовольное выражение лица.

– Я не приучен кривить душой, – строптиво заявил Багрицкий. – Когда я вижу красивую женщину, я говорю, что вижу красивую женщину. А когда передо мной уродец...

Девка выскользнула из двери и, не поднимая головы, доложила, что все готово для купания. Товарищи вошли в предбанник, где пахло распаренным деревом, холодной водой и жарким огнем. В углу было свалено всякое барахло: ржавые литовки без черенков, старый колун, метла, тряпки.

– Куда ни пусти русского человека, он всюду по- своему управится, – заметил Багрицкий. – Натащит дряни и рад. А выбросить рука не поднимается.

Гоголь подумал, что подмечено очень верно; хорошо бы использовать эту идею в каком-нибудь произведении. Только когда это будет? «Что-то я совсем увяз в этой глуши, – сердито подумал он. – За все время ни одной стоящей строчки не написал».

Багрицкий быстро разделся, стащив с себя всё, вплоть до подштанников. Гоголь неохотно последовал его примеру. Он стеснялся своего голого тела в сравнении с сильным, волосатым торсом поручика. Ему все время хотелось прикрыться ладонью.

– Ты прямо как девица красная, – захохотал Багрицкий. – Чего робеешь? У нас, мужчин, устройство примерно одинаковое.

Гоголь увидел шайку и взял таким образом, чтобы больше не приходилось смущаться. От каменки полыхало жаром, дрова прогорели до золотистых углей, выскобленный пол был горячим. Гоголь почувствовал, что волосы сделались сухими и легкими, как пух. На его голой груди проступил пот, крестик начал помаленьку нагреваться. Он увидел на лавке возле кадушки с водой заранее заготовленные веники и хотел взять один, но был остановлен Багрицким:

– Куда спешишь, дружище? Пусть баня сперва накалится как следует.

– Я знаю, что делаю, – сказал на это Гоголь, налил в шайку кипятку и положил туда веник распариваться.

– Приятно иметь дело с опытным человеком, – засмеялся Багрицкий и пристроил в кипяток второй веник. – Давай пока мыться.

Стали мыться, поливая себя из ковшей. Мыло было душистое, заграничное. Гоголь разомлел от удовольствия. Мокрые волосы моментально высохли, распушились и начали потрескивать.

– Теперь на полок! – скомандовал Багрицкий. – Подставляй-ка свой тощий зад!

Он вынул распаренный веник из шайки и плеснул пробный ковш на каменку, которая зашипела и заклубилась. Гоголь тем временем решил налить холодной воды на лавку, чтобы не обжечься – доски были такие, что не притронешься. Притворив за собой дверь, он выскочил в предбанник с кадкой. Первое, что бросилось ему в глаза, это отсутствие одежды – всей. Секунду спустя он сообразил, что в прорубное окошко на него смотрят, обратил взор туда и подпрыгнул, сложив руки под животом. Лицо пропало. Гоголь зачерпнул воды и вернулся в баню.

– Алексей, – пробормотал он. – Помнишь девку, которая топила баню?

– Нет, – ответил Багрицкий. – Я, мон шер, предпочитаю девиц благородных, холеных. Это как с лошадьми. Возьмешь непородистую – так только намучаешься с ней, а удовольствия никакого. Ложись, Николай.