части черепа, лишь предвестие несчастий покрупнее и осмеливаюсь робко предвкушать такой оборот дела. Надеюсь, я понятно излагаю свои мысли. Твое же горе поправимо; случись тебе, в силу нелепой (но не противной логике) случайности, отыскать драгоценный лоскут кожи, суеверно сохраненный твоим противником как память об одержанной когда-то сладостной победе, и ты, вероятнее всего — а впрочем, законы вероятности изучены лишь применительно к математике, несмотря на то что они, как всем известно, по аналогии легко приложимы к иным областям мышления, — не преминешь воспользоваться столь же удачно, сколь и внезапно подвернувшейся возможностью предохранить — из вполне законного, хотя и несколько чрезмерного страха перед местным или общим переохлаждением — обнаженные участки твоего мозга от соприкосновения с атмосферным, особенно зимним, воздухом посредством головного убора, который принадлежит тебе по неоспоримому природному праву и который тебе будет позволено, если только ты, вопреки здравому смыслу, не воспротивишься этому сам, носить при любых обстоятельствах, не навлекая на себя упреков — всегда столь неприятных — в нарушении этикета. Ты слушаешь меня внимательно, не так ли? А если и дальше будешь слушать, вбирая каждое слово, то очень скоро пропитаешься горькою отравой скорби… Ну а не слушать ты не можешь, ты внимаешь моим речам, словно подчиняясь некоей внешней силе — не потому ли, что я беспристрастен и ненавижу тебя не так сильно, как должен бы; возрази, если можешь. Твой дух стихийно тяготеет к моему, ибо во мне меньше зла, чем в тебе. Ну, разве я не прав! Вот ты лишь бросил взгляд на городок, раскинувшийся там, на горном склоне. И что же?.. Все жители его мертвы! Однако у меня, как и у всякого, или, быть может, больше, чем у всякого, хоть это грех, есть гордость. Так выслушай меня… если признания того, кто прожил без малого полсотни лет в обличье акулы, носимой теплыми подводными теченьями вдоль африканских берегов, тебе настолько интересны, что ты их можешь выслушать, пусть не сочувственно, но, уж по крайней мере, не проявляя слишком явно, что было бы непоправимою ошибкой, отвращения, которое тебе внушает это существо. Не стану сбрасывать маску добродетели, чтобы предстать пред тобою таким, каков я есть, поскольку никогда ее не надевал (возможно, это может послужить мне оправданьем), так что, стоит тебе вглядеться получше, и ты тотчас признаешь во мне прилежного ученика, но отнюдь не соперника, пытающегося тягаться с тобою на поприще зла. А коли уж я не оспариваю у тебя пальму первенства, не думаю, чтобы на это осмелился кто-нибудь еще — ему пришлось бы прежде сравняться со мною, а это нелегкая задача… Так слушай же, если ты не туманный фантом (ты прячешь свое тело непонятно где): эту девочку я увидел как-то утром; твердой, не по годам, поступью направлялась она к озеру, чтобы сорвать розовый лотос, и уже склонилась над водою, как вдруг встретилась взглядом со мной (замечу, справедливости ради, что это произошло не без моего старанья). И в тот же миг она внезапно, подобно тому как вскипает пеной приливная волна, встречая на своем пути валун, пошатнулась; ноги ее подогнулись, она упала в озеро и опустилась на самое дно (бесспорно, это чудо, но это так же верно, как то, что я тобою говорю); побочным эффектом этого происшествия явилось то, что все цветы из рода нимфей, которые цвели на озере, остались в целости и сохранности. Что она делает там, под толщей воды?., как знать. Я полагаю, ведет ожесточенную борьбу с неумолимой силой тления! Но все же мне далеко до тебя, учитель, до тебя, чей взор уничтожает города, как слоновья пята муравьиную кучу! И вот тому свидетельство… Гляди, как опустел склон горы, где прежде кипела жизнь, и город стоит, как заброшенный всеми старик. Хотя дома и невредимы, зато — признаем честно — о тех, кто жил в них, никак нельзя сказать того же: их больше нет, считайте это парадоксом, но это истинная правда. Трупный смрад уже коснулся моего обоняния. Как, ты не чувствуешь? Ну, так взгляни: орлы слетаются со всех сторон и только ждут, пока мы отойдем, чтобы начать роскошный пир. Постой! Но, кажется, эти птицы были здесь уже давно, я видел, как они вились у тебя над головою, как хищные их крылья вычерчивали в небе воздушный обелиск, они словно торопили, словно подстрекали тебя. Неужто и сейчас еще ты ничего не чуешь? Обман, не может быть. Не может быть, чтоб не затрепетали твои обонятельные нервы от прикосновения пахучих атомов; их испускает город убиенных — ты знаешь сам… О, с каким восторгом припадаю я к твоим стопам, но лишь пустоту обнимают мои руки… Где же неуловимое тело того, кого видят глаза мои, пред кем я преклоняюсь? Фантом смеется надо мной и вместе со мной ищет собственное тело. Знаком призываю его не двигаться — и получаю в ответ такой же знак… Ах, вот что… я все понял, секрет раскрыт, но, признаюсь, я что-то этому не слишком рад. Все объяснилось, все до мельчайших подробностей, о которых, по правде, не стоило и говорить, вроде вырванных у белокурой женщины глаз — подумаешь, какая важность! Как мог я забыть, что это с меня самого сняли скальп, я сам заточил, хоть не на двадцать, а всего лишь на пять лет (досадная ошибка!) одного человека, желая потешиться его муками, за то что он отказал мне в своей дружбе — и справедливо, ибо таких не берут в друзья. Если же я и дальше буду притворяться, скажу, что не подозреваю о смертоносной силе своего взгляда, которая губит даже планеты в небесном пространстве, то, пожалуй, сочтут, что память у меня отшибло начисто. Остается взять камень и вдребезги разбить зеркало. Подобные минутные провалы случаются не в первый раз и повторяются, как только, согласно неумолимым законам оптики, я вижу в зеркале свое изображение и не узнаю его.

[6] Я уснул на голом камне. Охотник, без отдыха и пищи гонявшийся целый день за голенастым страусом по пустыне, если найдется таковой среди моих читателей, — вот кто сможет хотя бы отчасти понять, какой свинцовый сон сморил меня. Или вообразите: пенный вал бушующего моря своею мощной дланью послал в пучину судно, из всего экипажа один человек остался на плоту, долгие часы плот, как щепку, носит по волнам — долгие часы, и каждый час длиннее целой жизни, но наконец поблизости плывет фрегат, несчастного матроса замечают, и в