Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как только отошла обедня в Благовещенском соборе, с крытой паперти его стали сходить патриаршие дьяки в нарядных стихарях, за ними духовенство с патриархом во главе, за ними весь придворный мелкий чин сплошь в золотых кафтанах. А вот сходят с крылечка паперти два здоровенных стольника и еле тащат два тяжелых кожаных кошеля с мелкой монетой, которую бояре берут из кошелей пригоршнями и раздают направо и налево в руки нищей братии. За стольниками мерно выступает царевич Федор — молодой, прекрасный, цветущий здоровьем и силами юноша, а за ними, опираясь на бесценный посох, идет и сам царь Борис, бледный, худой, на десять лет постаревший за последние два года. Сильная проседь серебрится в его густой черной бороде, черные глаза его смотрят тревожно из-под нависших бровей, хотя он и старается придать лицу своему спокойное и радостное выражение. И едва только успел он ступить на цветное сукно мостков, спустившись с паперти собора, как из толпы нищих и калек выдвинулся высокий седой старик и бросился в ноги ему, громко взывая:
— Царь-государь! Красное солнышко! Просияй на нас милостью! Помилуй рабов твоих, прими от меня челобитную!
И старик, лежа ничком на подмостках, поднимал над головой свиток с челобитной. Борис невольно отступил шаг назад и попятился на бояр, которые несли за ним золотой скипетр.
— Кто ты? За кого ты просишь? — громко произнес Борис, недоверчиво оглядывая старика.
— Не за себя прошу, великий государь! За бояр своих прошу милости, не дай ты им до конца погибнуть!
— Встань! Говори, за каких бояр ты просишь? — сказал царь Борис, стараясь придать своему голосу мягкое и милостивое выражение.
— Не встану, государь, пока ты несчастных не смилуешь! Помилуй на радостях, что Бог тебе одоленье на врага послал и разразил его…
— Да говори же, старик, о каких боярах ты просишь? — нетерпеливо крикнул Борис.
— О боярах Романовых, великий государь! — громко произнес старик, поднимая голову и заглядывая в лицо Бориса.
— О Романовых?! — повторил Борис.
— О них самых, государь! Чай, не забыл ты их, как все твои бояре их забыли!
— О чем же ты просишь в челобитной?
— Царь-государь! Вконец они погибают… Из пятерых братьев двое только в живых остались… прочих-то твои приставы со свету сжили! Мишенька мой, дитя мое родное, которого я на своих руках вынянчил, и тот Богу душу отдал…
— Что ты лжешь, старик! Я ничего о том не ведаю!
— Как тебе ведать, царь-государь, когда до тебя и весть о том не дойдет? Меня дважды на цепь сажали да и батожьем отваживали, чтобы я к тебе с челобитной не шел… А как мне не дойти, когда моих бояр в цепях томят, малые детки их и яйца-то с молоком только по праздникам видят, а жены да сестры холста на рубахи выпросить не могут… Смилуйся ты над ними, государь, для великой твоей нонешней радости. Повели, чтобы бояре нужды ни в чем не терпели, а невинных младенцев прикажи из ссылки в их вотчины воротить. Тебя Бог за это наградит!
И старик еще раз ударил земной поклон государю.
— Подай сюда твою челобитную, старик! Я по ней прикажу разыскать строго-настрого, и если узнаю, что приставы точно были к опальным жестоки и заставляли их терпеть нужду, они у меня не порадуются. А малолетков романовских я пожалую, велю вернуть в те их вотчины, что на нас были отписаны.
— Дай тебе Боже за твои милости к бедным сиротам! — воскликнул Сидорыч и бросился целовать край полы царской одежды, между тем как царь передавал челобитную царевичу Федору и говорил:
— Смотри, не забудь мне завтра напомнить об опальных.
И затем он двинулся далее по мосткам, величаво опираясь на посох и милостиво кланяясь народу и нищей братии.
И когда шествие прошло мимо, к Сидорычу со всех сторон бросились с расспросами, с соболезнованиями, с добрыми пожеланиями. Но от старика ничего не могли добиться; сильно потрясенный, он все только крестился на соборы и шептал про себя:
— Благодарю моего Господа, что пришлось пострадать за бояр моих… Авось им теперь полегче будет!.. Авось и на них просияет красное солнце…
И никто не мог разобрать его слов среди шума и говора тысячной толпы, заглушаемого громким и торжественным звоном всех кремлевских колоколов.
Несколько дней спустя в передней государевой в обычный утренний час собрались бояре и окольничие в ожидании выхода государя в церковь. Ближе всех к дверям комнаты стояли родственники царя: кравчий Иван Михайлович Годунов да брат его, боярин Матвей Михайлович, да конюший боярин Дмитрий Иванович Годунов и дворецкий боярин Степан Васильевич Годунов. Поближе к годуновцам стоял новопожа-лованный боярин Петр Федорович Басманов, недавно осыпанный милостями и взысканный великим государем за воинские подвиги. С ним рядом бояре: князь Мосальский, князь Хворостинин, князь Ноготков и другие менее родовитые. Подальше около стен бояре старые и родовитые: Шереметевы, Буйносовы, Татищев, Хилков. И во всех трех группах, враждебно и сумрачно смотревших друг на друга, шли свои разговоры, свои оживленные толки то вполголоса, то шепотом.
— Ишь как величается! — говорил приятелям Хилков, кивая головой на Басманова. — Сейчас видно, что в старшие воеводы прыгнуть нарохтится!
— И попадет, и старых бояр в товарищи заберет! К тому идет дело, — злобно подсмеивался князь Хворостинин.
— Ну уж нет! Кого другого возьми, а я бы с ним ни в правой, ни в левой руке не пошел! — ворчал старик Шереметев.
— Тут, брат Иван Петрович, нам, старикам, и соваться нечего! В которой руке ни идти — все не рука! — заметил князь Буйносов-Ростовский. — Чай, слышал вести-то из-под Путивля?
— Нет, не слыхал! А что же — недобрые?
— А так-то недобры, что хуже и быть не надо!
— А что, да что? Рассказывай, что знаешь!
И все пододвинулись к Буйносову.
— Вчерась по вечеру гонец пригнал и грамоты привез от Шуйского и от Милославского к царю и сам рассказывал дьякам, что воеводы оплошали, Рыльск осаждали, и под самым их носом туда вошла подмога от самозванца и запасы… А в войске ропот, и что ни день, туда, к нему, перебегают… А про Михайлу Салтыкова и прямо говорит, что тот завел с ним шашни и народ весь от Путивля отвел…
— Что ж? И умно, по-моему! — сказал, обращаясь к Морозову, князь Телятевский. — Приходит время такое, что каждому о своей шкуре подумать не мешает…
— Да кто там у царя так долго? Что он не выходит? — нетерпеливо спрашивал Басманов у Хворостинина.
— Кто, как не Семен же Годунов! С докладами, кого вчера пытал, кого засек кнутом для порядка… Измену, вишь, выводит!
— Да он там не один! — заметил князь Ноготков. — Там и постельничий Истома Безобразов, там и дохтур-немец. Говорят, что царь Борис недужен…
Как будто в подтверждение этих слов дверь в комнату государеву отворилась, и старик постельничий вышел оттуда с толстым немцем, доктором Клугеном, который шел, важно переваливаясь и на ходу размахивая короткими и жирными руками.