Не то чтобы мы жили плохо, мы жили в Париже, таскались по барам. Мы подбирали крохи, и нам этих крох хватало. Мы были словно в полутени, не совсем тут и не совсем там, недостаточно там, чтобы нам это не отравляло жизнь. Мы были Танталами, умиравшими от жажды в ванне с водой. Мы были фоном, нас не пускали на сцену, с трудом терпели за кулисами. Мы знали всех, нас не знал никто. Мы разносили сплетни, к которым не имели никакого отношения, читали между строк интервью, брали приступом двери частных вечеринок и без малейшего смущения, стоя, смотрели, как другие ужинают. Мы были случайными лицами на фотографиях такого-то, иногда наши имена появлялись мелким шрифтом в самом конце титров, у нас было на всех три сайта в интернете, мы были полузрители-полустатисты, вторые стражники на ролях без слов или сидели в зале — приятели капельдинерши, приятели диджея, планктон, светский сброд, периферия, касательная к окружности, — мы топтались у ограждения, ни внутри, ни снаружи, не хотели выходить и не могли войти. Не то чтобы нас было жалко, жалеть не за что: нас и не жалели, и уж тем более нам не завидовали. На самом деле на нас никто не смотрел. Мы были безликими, бесцветными, заурядными в мире, где заурядность — худшее преступление. Мы были никем, в том-то и заключалась драма.

Поэтому каждый вечер мы заваливались в один и тот же бар, где, пьянея от виски и сто раз слышанных рассказов о наших неудавшихся свершениях, мы перекраивали мир, выстраивали мир правильный, где бы каждому из нас нашлось место, ведь всем понятно, что докатились мы до такого не по своей вине, просто мир дурно устроен, а наши гигантские крылья мешают нам ходить, из колонок потихоньку несся «Мистер Жоржина» Лео Ферре, которого никто не слушал и, однако, все слышали, и все наши фразы начинались с «если бы» и спрягались в сослагательном наклонении.

Я больше не была одинока и сменила блуждания по своему низкому чердаку на еженощные попойки, Бетховена — на шум голосов и плаксивую французскую попсу, пустыню чувств — на пошлую доступность, уверенность, что в моей несчастной судьбе есть хотя бы нечто трагическое и неповторимое, — на убеждение, что я просто дура, одна из многих, неудачница, одна из многих, свой гнев — на летаргию и забвение, свое отражение в зеркале — на маску печального клоуна с потекшей тушью, на амплуа потасканной старухи у барной стойки, мысли о самоубийстве — на дрейф по воле волн.

В бар вошел Дерек с накрашенными девицами, уселся в углу, отдал пальто и заказал выпить. Потом рассеянно взглянул на другие столики, его взгляд остановился на мне, и Клер сказала: «Ой, это Дерек Делано, это Дерек Делано, вы видели, как он на меня смотрит!» Несколько секунд он разглядывал меня так, словно никогда не видел, а впрочем, он меня никогда и не видел, а потом отвел глаза, и почему мне должно быть не по фигу?

ДЕРЕК. По сути, я изобрел нон-кино. Это совсем новый жанр, целиком отвечающий нашей нигилистической эпохе, жанр, ставший весьма показательной иллюстрацией вырождения того конца века, чьим трудным ребенком я был, — конец цитаты. Нон-фильм — это прежде всего бюджет: нет денег — нет фильма, а значит, в широком смысле, нет и нон-фильма; затем сценарий, придуманный мною, создание параллельной реальности, декорации, конечно, натуральные, но все же декорации, целая армия статистов, и, наконец, глава проекта, т. е. режиссер. Режиссером был я, а Мирко, негодяй, был моим первым помощником, и была еще актриса, красивая, добрая, с пухлыми губами, этой актрисой была Манон.

Этим сходство с кино и ограничивалось, потому что характерная черта нон-фильма — отсутствие камер.

Нон-фильмы стоили не слишком дорого, потому что не было съемочной группы и оборудования, они недорого стоили, но и не приносили ровно ничего, поскольку не предназначались для зрителя. Нон-кино не знало проблемы денег, это было настоящее искусство.

Нон-фильмы не оставляли по себе никакого следа, они были летучими, как попперсы, неумолимыми, как жизнь. Здесь ставили на кон свою судьбу, и не было закрытых показов. Кончались нон-фильмы плохо.

Этот нон-фильм я назвал «Бабл-гам», потому что все в нем выглядело полым, розовым и липким: декорации, слова, чувства, сами персонажи, в том числе и я, были полыми, розовыми и липкими, готовыми лопнуть, и то, за чем они гонялись, все это вожделенное признание, вся эта вожделенная известность в эпоху, когда разворачивалось действие, тоже уже стало полым, розовым, банальным и недолговечным, как жалкий шарик из жвачки, который в конечном счете неизбежно лопается прямо вам в физиономию.

Розовый шарик — это то, чего хотела Манон, что искала Манон, именно ради него однажды вечером, почти два года назад, она продала мне душу.

Это был первый эпизод, вступительная сцена, начало конца. Я нашел девушку, а вернее тему, и купил ее душу под «Paint It Black» The Rolling Stones.

Я привел ее к себе и кое-как трахнул. Я смылся, пока она не проснулась, потому что уже ее не переносил. Мелодия: «Roxanne» The Police.

Назавтра я отправил ее к Шанель со своей кредитной картой и шофером, чтобы не сбежала. Она вернулась в отель с новыми шмотками и угрызениями совести на две копейки. Монолог. Поцелуй.

Мелодия: «Souvenirs» The Gathering (музыкальная тема нон-фильма). Конец экспозиции.

Потом я перекупил агентство «Вэнити», стоявшее на пороге краха. Перекупил и выставил весь персонал за дверь. Потом заставил позвонить Манон и начал кастинг. Мне нужны были двойники, много двойников. Я открыл или перепрофилировал офисы в Париже, Нью-Йорке, Москве, Милане, Лондоне, переманил дорогих скаутов, дал объявления. Пятьдесят человек на полной ставке безостановочно прочесывали улицы, бары, кабаки, модельные агентства, городские парки, школьные дворы и супермаркеты в поисках двойников. По первому варианту сценария я составил исчерпывающий список необходимых двойников. Я отверг четверых Вернеров Шрейеров, пока не нашел то, что надо, он работал в баре для гомосексуалистов в Монреале. Я нашел близняшку Наташи Кадышевой прямо в агентстве самой Наташи, бедняжка была полька и ни разу не снималась, несмотря на свое сходство с Кадышевой — или как раз из-за него. Мне нужны были двойники всей светской фауны из мира моды, телевидения, кино. Мне нужны были модели и статисты. Собрав достаточное количество народа, я отправил их всех в старинный швейцарский пансион, подновленный моими стараниями, где Мирко, с помощью старой преподавательницы танцев на пенсии и стилиста-героиномана, которого вышвырнули от Баленсиаги из-за проблем с наркотиками, учил их «всему-что-нужно-знать», чтобы выглядеть идеальной крошкой из клипа. В программе: релукинг — парни учились, как пользоваться стайлинг-гелем и одеваться в жанре fashion victim,[27]чтобы не иметь при этом слишком дурацкий вид, девушки учились задоверчению и искусству fuck те look;[28]курсы нью-йоркского диалекта, хороших манер — двойники должны были выглядеть непринужденно в любых обстоятельствах, а значит, нам приходилось их учить, как подобающим образом держать нож и вилку, — репетиции фотосессий, тренировки по nаmе dropping,[29]контрольные по литературе: прокомментируйте следующую фразу Брета Истона Эллиса: «Чем ты красивее, тем прозорливее»; обзорные курсы по «общей культуре»: звездные пары, кто с кем трахается в Голливуде, десять фотографов, с которыми вы обязаны мечтать работать, творчество Дэвида Линча, Ларри Кларка и Грегга Араки вкупе с байками со съемочной площадки и рассуждениями общего порядка об андерграундном кино, русских гостиницах, а также за или против войны в Ираке, за или против Бекхэмов, что выливалось в практические занятия по светской беседе, а главное, главное, основной предмет: «Тысяча и одна чушь, которую должна проглотить Манон». Зверушки схватывали быстро и предавались разнузданному разврату в дортуарах, все были полны энтузиазма, усидчивы, счастливы, что находятся здесь, все были уверены, что их снимают скрытой камерой, и только того и хотели. Но съемки не было. Все получали хорошие деньги и подписали договор о строжайшей конфиденциальности. Спустя три месяца все были обучены, все были декаденты, пригодные для любого употребления, настоящие модные и продвинутые зверушки: я мог наконец начать большую игру.