– А уж у него нос дай боже.

Бобби осторожно осветил первый круглый турникет и коридор, который мы только что миновали. Тот был по-прежнему пустынным.

Я прошел через внутренний проем (вернее, тоннель) пригнувшись, потому что в полный рост его мог бы преодолеть лишь коротышка не выше полутора метров.

Бобби пролез в яйцевидную комнату следом за мной, и я впервые за семнадцать лет нашей дружбы увидел его в священном трепете. Он медленно повернулся, осветил стены и попытался что-то сказать, но не смог произнести ни звука.

Этот овоид имел тридцать шесть метров в длину, чуть меньше восемнадцати в самом широком месте и сужался с обоих концов. Стены, потолок и пол искривлялись так плавно, что складывалось полное впечатление, будто ты находишься в пустой скорлупе гигантского яйца.

Все поверхности были покрыты молочно-золотистым прозрачным веществом, толщина которого, судя по проему, составляла около семи-восьми сантиметров и так крепко соединялась с бетоном, что не было видно шва.

Свет наших фонарей отражался от тщательно отполированного покрытия и одновременно проникал в этот экзотический материал, колебался и подрагивал в его глубине, вызывая вихри искрящейся золотистой пыли и поддерживая на весу крошечные галактики. Вещество обладало сильной отражательной способностью, но свет не дробился в нем, как в хрустальной линзе; наоборот, он образовывал яркие маслянистые потоки, теплые и чувственные, как пламя свеч, колеблемое ветром и распространяющееся по всей плотной, блестящей поверхности покрытия, создавая впечатление жидкости, текшей от нас в дальние темные углы комнаты. Там свет рассыпался яркими молниями, за которыми следует раскат грома. Я поглядел на пол, уверенный, что стою в озере бледно-янтарного масла.

Очарованный неземной красотой этого зрелища, Бобби шагнул в комнату.

Хотя этот блистающий материал казался скользким, как мокрый фарфор, скользким он не был. Наоборот, временами (но не всегда) пол льнул к нашим ногам, словно глина, и притягивал их, как магнит притягивает железо.

– Стукни по нему, – негромко сказал я. Эти слова отразились от стен, потолка, пола и вернулись ко мне в уши с разных сторон. Бобби недоуменно замигал.

– Давай. Вперед. Стволом ружья, – подсказал я. – Стукни!

– Это же стекло, – возразил Бобби.

– Если и стекло, то небьющееся.

Он неохотно ткнул дулом ружья в пол.

Раздался тихий звон, возникший одновременно во всех углах огромного помещения. Затем он ослабел, сменившись многозначительной тишиной, как будто колокола возвестили о наступлении великого праздника или прибытии очень важной персоны.

– Сильнее, – сказал я.

Когда он снова стукнул об пол стальным стволом, звон прозвучал громче, словно в трубе органа: гармонично, чарующе и в то же время странно, как музыка с другого конца Вселенной.

Едва звук умолк, снова сменившись напряженной тишиной, Бобби присел на корточки и погладил ладонью то место, которого коснулось дуло.

– Не раскололось.

Я сказал:

– Можешь молотить по нему кувалдой, скрести ножом, царапать острием – на нем не останется ни царапинки.

– Ты делал все это?

– Даже сверлил ручной дрелью.

– Ты разрушитель.

– Это у нас семейное.

Прижав ладонь к разным местам пола, Бобби пробормотал:

– Он слегка теплый.

Бетонные здания Форт-Уиверна даже жаркими летними ночами были холодны, как пещеры, и могли бы служить винными погребами; холод пронизывал тебя тем сильнее, чем больше ты боялся здешних мест. Все другие поверхности в этих подвалах, за исключением овальной комнаты, были ледяными на ощупь.

– Пол всегда теплый, – сказал я, – но в комнате холодно, как будто тепло не распространяется по воздуху. Непонятно, как этот материал может хранить тепло через восемнадцать месяцев после закрытия базы.

– Ты же сам чувствуешь… в этом есть энергия.

– Здесь нет ни электричества, ни газа. Ни труб отопления, ни котельных, ни генераторов, ни машин. Все увезено.

Бобби поднялся с корточек и прошел дальше, освещая фонарем пол, стены и потолок.

Однако, несмотря на два фонаря и необычно высокую отражательную способность материала, в комнате царили тени. В искривленных поверхностях плавали пунктиры, лепестки, гирлянды и булавочные головки, напоминавшие светлячков. Они были по преимуществу золотыми и желтыми, но попадались красные, а в дальних углах даже сапфировые. Это было похоже на фейерверк, слизываемый и поглощаемый ночным небом, ошеломляющий, но не рассеивающий темноту. Бобби задумчиво сказал:

– Она большая, как концертный зал.

– Не совсем. Она кажется больше, чем есть на самом деле, потому что все поверхности искривляются.

Едва я вымолвил эти слова, как в помещении изменилась акустика. Эхо моих слов превратилось в шепот и быстро угасло, да и мой голос утратил громкость. Казалось, воздух уплотнился и стал передавать звук хуже, чем раньше.

– Что случилось? – спросил Бобби. Его голос тоже прозвучал сдавленно и глухо, как в трубке испорченного телефона.

– Не знаю, – хотя я едва не кричал, звук оставался тусклым и таким же громким, как если бы я говорил нормально.

Я бы решил, что повышение плотности воздуха – плод моего воображения, если бы не почувствовал, что стало трудно дышать. Удушья не было, но мне приходилось делать усилие, чтобы втягивать в себя воздух и выдыхать его. С каждым вдохом я делал инстинктивное глотательное движение; воздух напоминал жидкость, и нужно было проталкивать его внутрь. Он скользил по горлу, как глоток холодной воды. Каждый вдох давался с трудом, словно легкие наполнялись не газом, а жидкостью. Закончив вдох, я чувствовал жгучее желание избавиться от этого воздуха, извергнуть его, как будто я тонул. А выдыхал я с таким звуком, словно полоскал горло.

Давление.

Несмотря на растущий страх, голова у меня работала достаточно ясно, и я понял, что никакой алхимик не превращал газ в жидкость, а просто неожиданно увеличилось давление, как будто слой земной атмосферы удвоился, утроился и начал жать на нас так, что затрещали кости. Барабанные перепонки вибрировали, в лобных пазухах пульсировала кровь, призрачные пальцы выдавливали глазные яблоки и зажимали ноздри после каждого выдоха.

У меня задрожали, а затем подогнулись колени. Плечи ссутулились под невидимым грузом. Руки повисли по швам, как плети. Фонарик выпал из пальцев, упал на пол и беззвучно закрутился на месте, потому что я больше не слышал никаких звуков, даже стука собственного сердца.

И тут все кончилось.

Давление снова пришло в норму.

Я со свистом втянул в себя воздух. Бобби сделал то же самое.

Он тоже уронил фонарь, но ружье держал мертвой хваткой.