своё, почти ничем не оправдываемое поведение в эти последние годы. Сколько же ошибок может натворить человек из-за личного своего упрямства, порой непоправимых. Сергей вспомнил, как сидел он в поезде после той злополучной встречи и раскаивался в глупой на этот раз своей гордости. Навсегда запомнилось ему то раннее утро. Он сидел у окна вагона и смотрел на мелькавшие голые кустики, на щетинящиеся перелесками холмы и на огненный шар встающего солнца, упругим шариком мелькающим за бегущим поездом. Мысли, одна другой чернее другой, лезли в голову. Казалось ему, что всё потеряно навсегда и нет уже никаких надежд, что все пути назад отрезаны…

Он отогнал от себя все эти навязчивые и уже совсем ненужные воспоминания. В глубине души закипало как неожиданная изжога злорадство по отношению к Лёвке Бакинскому, оказавшемуся пошловатым человечишкой. Наверное, таким он был всегда. Сергей представил себе его низкий лоб и ершистые волосы ёжиком, бегающие и никогда не смотрящие прямо глаза. Вспомнилось ещё, что тот в школе совсем не любил уроки анатомии и перебивался по этому предмету с тройки на двойку. Как же он попал в медицинский, каким ветром занесло его туда? Не иначе только одно желание – получить хоть какое-то высшее образование. «Что ты понимаешь в жизни, философ несчастный? – подумал о нём Сергей. – Видел ли ты её хоть раз по-настоящему? Кто из нас прав – рассудит время. Ты пошёл в институт не по призванию, а хочешь лишь выбиться "в люди". Ты не будешь счастлив по-настоящему. Твоя жизнь с нелюбимой работой так же занудна, как и с нелюбимой женой. Да и будет ли у тебя любящая жена, так как любить тебя просто не за что. И никогда не изведать тебе прелести творческого труда, чёрствая, бескрылая твоя душа. Мне жаль тебя – ты плохо кончишь…»

Медленно плыла к тёмным сопкам луна, длиннее становились резные тени дубов. На востоке быстро светлело. Ниже склонялось лицо любимой, участилось её дыхание. Сами собой сплелись их руки, слились их губы в долгом горячем поцелуе.

– На всю жизнь вместе, – сказал Сергей.

– Да, милый, любимый, – приглушённо шептала Валентина…

Они стояли, обнявшись, на крутом берегу и задумчиво смотрели на алеющий восток, приветствующий начало новой жизни. Сергей выпустил руки любимой, быстро разделся и упал в прохладные воды реки. Он плыл сильными бросками к стремнине, искрящиеся струи переливались через его тело. Ликующий клич переполненного счастьем человека птицей парил над рекой.

Валентина смотрела на любимого с крутого обрыва, глаза её были затуманены слезами обретённого счастья…

Кончилась сказка, начиналась жизнь…

Finish

9 июня – 6 июля 1959 года.

О. Сахалин – п. Орлово.

* * *

4.

Этого не может быть, потому что не может быть никогда. И этот артефакт есть жизнь!?

(Прим.: Артефакт – искусственно + сделанный)

Да, это был первый мой опус, доведённый до логического конца. Причём я выиграл, по сути, сразу пари по двум позициям: раньше срока на три дня, а по объёму – в два раза больше. Дело в том, что я писал на обеих сторонах каждой страницы, в то время как полевой дневник в маршруте пишется только на одной стороне страницы. Но я тогда не знал этого, потому что ещё ни разу не ходил хотя бы в один маршрут. Они, кстати, только к десятому июля и начались. Лишь тогда я увидел, как пишется полевой дневник, к тому же ещё обязательно и простым грифельным карандашом. Я же писал шариковой авторучкой. Но этот пункт пари мы и не оговаривали предварительно.

Итак, 196 страниц рукописного текста за 27 календарных вечеров уместились всего-навсего на 48 машинописных страницах. Хотя, если быть точнее, из этих 27 вечеров надо вычесть ещё как минимум четыре: наш массовый поход на сопку Орлова в середине июня и мой первый трёхдневный маршрут в самом начале июля – в эти дни я, что вполне понятно, практически вообще не мог заниматься своим творческим экспериментом. И за все эти фактические 23 свободных вечера, в которые я находился непосредственно на базе, я ни разу не сходил ни в кино, ни на танцы: днём был на работе, вечером писал. Все ребята в партии знали уже о нашем пари, никто меня не отвлекал и не мешал, но я чувствовал, что за мной все внимательно и с любопытством наблюдают. Потом эта тетрадь, отданная Мише Маевскому, прошлась по кругу среди всего коллектива и вернулась ко мне только в конце сезона. Никто не сказал мне ни слова о качестве содержания и его изложения, но отношение ко мне заметно изменилось, причём в лучшую сторону. Тот факт, что до конца сезона я единственный из всех полевых рабочих ходил в маршруты только с начальником партии или с главным геологом, говорит уже о чём-то.

Но мне всё же было немного обидно, что никто так и не сказал ни слова об этом моём первом в жизни опусе. Конечно, я и сам понимал, что он очень далёк от должного совершенства и очень даже наивен по фабуле, и примитивен по форме, но всё-таки… Даже Миша, с которым я потом много раз тоже бывал в маршрутах и очень сдружился с ним, ни разу так и не заикнулся и о проигранном пари, и обещанной по этому случаю бутылке шампанского. Но и я тоже не стал ему напоминать об этом.

Однако позже возник неожиданно один, пожалуй, совершенно трагикомический момент, заставивший меня подумать о том, что, видимо, мой опус, а так же, как следствие этого факта, вполне заметное выделение меня из всей массы коллектива со стороны руководства партии – начальника партии, главного геолога и главного геофизика, всё-таки кое-кого задело за живое. А главным фигурантом этого случая оказался студент МГУ (в партии проходили практику несколько студентов из Московского, Ленинградского и Уральского университетов) Боря Федулов, парень вроде бы спокойный и вполне адекватный. В одном из первых маршрутов, скорее тренировочным, чем плановым, мы были с ним даже в одном отряде, состоявшем из трёх человек, и провели две ночи вполне по-братски в глубине тайги, а световыми днями отважно штурмовали крутые склоны сопок, покрытых густыми зарослями сланника сахалинского бамбука высотой в рост человека. Кто хоть раз ходил по таким склонам, тот до конца своих дней не забудет их. Сплошным ковром этот бамбук, с острыми, как наконечники копий или стрел жёсткими листьями, стелется по склону вершинами вниз. И если идти