Обо всем этом думал Сперман, после кратковременного пребывания в Амстердаме собираясь обратно в свой замок в дальних землях. Он уже не был беден, как прежде, но мог путешествовать по всему миру, сколько хотел.

«Да, самое странное в том, — думал Сперман, — что когда можешь позволить себе что угодно, то удовольствия от этого уже не получаешь. Можно упиваться шампанским, объедаться крабами и рассекать на яхте, но не хочется, совершенно не хочется. Милость — вот и все, на что остается надеяться».

Что касается поисков навсегда пропавшего Марселя, то Сперман тогда не сидел на месте. «Ни один человек в Западной Европе, — думал он за рулем автомобиля по дороге на далекий юг, который порой торжественно называл „самолично выбранным местом ссылки“, — ни один человек в Западной Европе не обошел на пяточке земли за столь короткое время столько рыбных лавок».

Сперман прекрасно помнил зловещее сияние этих призывающих к обжорству заведений. Это было время, когда люди верили в зеркала: ими в таких магазинах завешивали большую часть стен: скорее всего, ради дармового моря дополнительного света. Причем зеркала были в основном бледно-розовыми или фиолетовыми, что смягчало эффект: клиенты наверняка не так пугались собственных отражений.

Но Сперману зеркала были только на руку: еще снаружи, через витрину, если она не запотела, он мог окинуть одним взглядом бесконечно размноженные отражения и увидеть всех, кто был в магазине.

Конечно, если Марселя не было видно, это еще ни чего не значило: он мог быть на кухне, в кладовке, в подсобных помещениях, или что там находилось на задворках.

Но Сперман не торопился, а каждый раз обходил магазины в разное время дня и ночи. Даже если Марсель попеременно работал то в лавке, то в подсобке, настойчивый Сперман наверняка бы его заметил.

Но как сказано выше: он больше ни разу не видел Марселя.

Так что оставался последний вопрос: тот мальчик с розовыми блестящими ноготками и дешевыми кольцами, который в трамвае спросил дорогу к отелю «Окура» — был ли это Марсель?

«В сущности, — размышлял Сперман за рулем, — есть два варианта. Это был он или это был не он. Но, по-моему, это был он, да, наверняка…»

Но разве должен был он, Сперман, почти двадцать лет спустя вновь сутками дежурить, но теперь не у рыбных лавок, а возле отеля «Окура»? И это при условии, что мальчик, увидев Спермана в трамвае, даже не узнал его?

Сперман ехал на далекий юг; солнце зачастую светило ему прямо в глаза, и даже козырек не помогал. Красное пятно, остававшееся на сетчатке, когда он отводил глаза, напоминало ему другое пятно — рану огненной формы на мальчишеской груди Марселя, тот ожог…

Он вспомнил, что ожог был необычной формы. Жареную рыбу, видимо, торопясь, засунули в пластиковый пакет неправильно, то есть — наоборот, хвостом вниз. Так что ожог был в форме безголовой рыбы и похож на лист, лист дерева с двумя круглыми долями и заостренный книзу. «Да, конечно, сердце, — подумал Сперман, — это я и так понял. Но куда только не заведет мысль… Но я не дам себе мозги запудрить… Религия — это прекрасно, но не стоит во всем искать высший смысл. Так можно продолжать до бесконечности».

Он сделал все, что от него зависело, не так ли? И рыбу съел, не за один присест, конечно, но целиком. «Для истинного любителя рыбы каждый день — Пятница, — рассуждал Сперман. — И хватит пиздеть».

Вскоре он доехал до места назначения, и повседневная жизнь — слегка одинокая, да — снова захватила его.

X

Однажды, после возвращения Спермана в заграничный дом, в расположенном неподалеку городке Б. начались военные учения. Сперман не мог их не заметить, потому что слышал эхо взрывов, а низко летавшие вертолеты сбрасывали шары на парашютах: медленно опускаясь на землю, шары эти сияли всеми цветами радуги, оставляя после себя рыжеватый дымок. «Началось? — подумал Сперман. — Давно пора».

Происходящее тянуло его как сильный магнит, и он поспешил к автомобилю, чтобы поехать и посмотреть: Сперман вдруг по-детски испугался, что опоздает и пропустит недолгое зрелище.

Приехав в городок Б., он понял, что учения еще в полном разгаре. По главной улице тянулась вереница армейских машин, изящно закамуфлированных только что срезанными ветками, а самый оживленный перекресток был забаррикадирован мешками с песком, за которыми лежали самые настоящие вооруженные солдаты.

Погода была прекрасной и теплой для этого времени года, и солдаты были в зеленой полевой форме, которая совершенно не скрывала изгибы лежащих юных тел. «Они герои, — подумал Сперман. — Они отдали свои юные жизни за нашу свободу».

Он стал считать и прикидывать в уме: не так уж их и много, даже… Он подумал, что мог бы купить на всех разных копченостей, вина, пива и даже сразу отнести коробки, в которых все будет упаковано, и предложить солдатам щедрые закуски и освежающие напитки. Это будет недешево, да, но не слишком много для человека, который, как это называл Сперман, получал приличный бюргерский доход.

Но что они скажут, эти лихие юные герои? «Убей приставучего пидора», например? С их стороны это будет нехорошо…

Якобы прогуливаясь, Сперман подошел как можно ближе, надеясь, что это не вызовет подозрений, и разглядывал молодых бойцов. У некоторых мокрая от пота форма прилипла к спине и бедрам, и для такого опытного наблюдателя, как Сперман, их нагота уже не была загадкой, а превратилась в почти осязаемую действительность.

Сперман тяжело вздохнул, замечтавшись о том, что могло бы произойти, если бы он заполучил в свои руки хоть одного из вооруженных мальчиков. У него глаза разбегались: непросто было выбрать кого-нибудь из толпы кричащих и ползущих по-пластунски бойцов. И только он готов был принять решение, как его опять охватывали сомнения. Волосы, глаза, губы, шея, плечи и солдатские взгорья — ни у одного из них все вместе не доходило до идеала, так, чтобы Сперман без колебаний предпочел его остальным.

«Но я сам виноват, — упрекнул он себя. — Они все такие милые. И вдали от родного очага».

Сколько им лет? Они все юны, но ни один из них не был призван из родительского дома пару дней или недель назад: это были не новобранцы, но мальчики, у которых за плечами немало тренировок, то есть — более-менее опытные бойцы. «Значит, им пора на фронт», — подумал Сперман.

И все же он — конечно, на безопасном расстоянии — продолжал придирчиво выискивать и, в конце концов, из всех солдат ему удалось выбрать того единственного с невинными светлыми волосами, широкими плечами и серыми чувствительными глазами, который приближался к идеалу. Это был не застенчивый восемнадцатилетний подросток, только что покинувший родительский дом; нет, ему, должно быть, двадцать три или двадцать четыре года. «Но все равно он ужасно милый, — подумал Сперман, — и очень, очень одинокий, хоть этого и не скажешь по его проказливой мордочке».

Образ этого мальчика овладел мыслями Спермана и зажил своей жизнью. У Спермана перед глазами появилась такая картина: вдали от дома и мамы мальчик невинно погиб — охваченный детским страхом смерти, приоткрыв рот, он звал мамочку, но умер в одиночестве. Представив себе это, Сперман почувствовал, что его уд увеличивается и крепнет. «Живой мальчик — это уже чудо, — подумал он. — Но умирающий — это чудо из чудес». Его обеспокоила эта мысль, и он попытался найти ей оправдание. «Я не имею в виду, что это хорошо, — бормотал он себе под нос, — но красиво и возвышенно. Это может привести к размышлениям, обращению в веру и к более ясному пониманию Бога. А в наше время это просто необходимо».