На Эллис-стрит промежуток между домами, где росло его любимое дерево, оказался не освещен, но похожие на пальцы кончики веток, высовывавшиеся на улицу, зеленели в белом свете уличных фонарей.

Пересекая О’Фаррелл-стрит, он мельком увидел за полдюжины кварталов на западе блекло-серую в лунном свете громаду модернистского собора Святой Марии и с тревогой подумал о другой Матери.

Свернул на Гири-стрит, миновал темные витрины магазинов, два освещенных бара и широкую зияющую пасть гаража Де Сото, где обитали синие такси, и подошел к тусклому белому тенту-маркизе над входом с надписью «811».

В вестибюле, на приступке из маленьких шестиугольных мраморных плиток под двумя рядами латунных почтовых ящиков, сидели двое довольно вульгарных на вид мужчин. Наверное, пьяные. Франц шел к лифту, и они провожали его тусклыми взглядами.

Он вышел на шестом этаже, тихо закрыл обе двери лифта (сдвижную решетчатую и наружную металлическую створку), почти на цыпочках прокрался мимо черного окна и черной двери каморки для щеток и тряпок с зияющей круглой дыркой на месте ручки и остановился перед своей дверью.

Постояв немного и ничего не услышав, отпер замок двумя поворотами ключа и вошел внутрь, охваченный возбуждением и страхом. На этот раз он не включил яркий потолочный светильник, а немного постоял, прислушиваясь и напряженно ожидая, пока привыкнут глаза.

В комнате было темно. За открытым окном лежала бледная (скорее, темно-серая) ночь, подсвеченная луной и непрямым сиянием городских огней. Ничего не было слышно, за исключением слабого, отдаленного гула, рычания уличного движения да шума его собственной крови. Внезапно в трубах резко басовито взревело, как бывает, когда кто-то через этаж или два включает воду. Но звук прекратился так же внезапно, как и начался, и вновь воцарилась тишина.

Франц решительно, но все так же бесшумно, закрыл за собой дверь, на ощупь пробрался вдоль стены, обогнул высокий платяной шкаф и, осторожно обходя заваленный рабочими бумагами журнальный столик, оказался возле изголовья кровати и лишь тогда включил свет. Окинув взглядом стройную, темноволосую и непостижимо молчаливую Любовницу Ученого, как всегда лежавшую у стены, он повернулся к открытому окну.

На полу в двух ярдах от него лежал прямоугольный кусок картона, покрытого флуоресцентной красной краской. Франц подошел и поднял его. Рисунок был неровно согнут посередине и немного оборван по углам. Он покачал головой, прислонил рисунок к стене и вернулся к окну. На раме до сих пор оставались на кнопках два оторванных уголка картона. Аккуратно висели расправленные занавески. На узком столе и на полу под ногами валялись обрывки и мелкие клочки бледной коричневатой бумаги. Он не мог вспомнить, убирался со вчерашнего дня или нет. Еще он заметил, что на месте нет аккуратной маленькой стопки неразрезанных старых дешевых книжонок. Разве он их куда-то перекладывал? Этого он тоже не мог вспомнить.

Безусловно, сильный порыв ветра мог сорвать прикнопленный к окну красный картон, но ведь он обязательно сдвинул бы шторы и сдул бумажные обрывки со стола, ведь так? Франц посмотрел на красные огни телебашни; те тринадцать, что поменьше, ровно светились, а шесть более ярких мигали. Под ними, на милю ближе, светились желтоватые городские окна и уличные фонари, а также несколько ярких белых и зеленых извилистых пунктирных линий очерчивали контуры темного горба Корона-Хайтс. Он снова покачал головой.

Он быстро обыскал свое жилище, на сей раз не чувствуя себя глупо. В платяном и стенном шкафах отодвинул висящую одежду в сторону и заглянул за нее. Обнаружил бледно-серый плащ Кэл, который та оставила у него несколько недель назад. Глянул за занавеску в душе и под кровать.

На столе между шкафом и дверью ванной лежала его нераспечатанная почта. На самом верху оказалось рекламное письмо от организации по борьбе с раком, в которую он стал делать взносы после смерти Дейзи. Он нахмурился и на мгновение сжал губы, лицо его исказилось от боли. Рядом с небольшой кучкой писем лежали маленькая грифельная доска, несколько кусочков белого мела и призмы, с помощью которых он иногда играл с солнечным светом, разделяя его на спектры и на спектры спектров. Он повернулся к Любовнице Ученого: «После того как все это закончится, мы снова увидим тебя в веселых радужных одеждах, моя дорогая».

Он взял карту города и линейку, подошел к своему дивану, выудил из кармана разбитый бинокль и осторожно положил его на свободный край кофейного столика. Мысль о том, что теперь остромордый параментал не сможет добраться до него, не натыкаясь на битое стекло, как воришка, пытающийся перелезть через кирпичный забор, потому что обязательно порежет руки об острые осколки, которые строители воткнули в свежий цемент, завершая кладку, внушила чувство безопасности, которым он упивался, пока не понял, насколько это нелогично.

Он достал из другого кармана дневник Смита, уселся на кровать рядом с Любовницей Ученого и развернул карту. Затем открыл дневник на проклятии де Кастри, в очередной раз удивляясь тому, что этот текст так долго ускользал от него, и перечитал важнейшую часть:

«Теперь, – сказал он себе, – нужно решить эту задачку чернокнижной геометрии. Или это будет чернокнижная физика? Как там выразился Байерс, цитируя Клааса, который якобы цитировал де Кастри? Ах да, “неопифагорейская метагеометрия”».

Как ни крути, самое невнятное место в проклятии – Обезьянья глина. С него и надо начать. Дональдус рассуждал о скульптуре обезьяны и о прахе, из которого сотворен человек, но обе эти версии никуда не ведут. Речь, скорее всего, идет о месте, похожем на гору Сатро или на Корона-Хайтс (под Креслом епископа). Глина, глина… В Сан-Франциско есть улица Клей-стрит – Глиняная улица. А как быть с обезьяной?

В мыслях Франца Обезьянья глина вдруг сменилась Обезьяньим двориком. С чего бы вдруг? Он был знаком с парнем, работавшим в магазине одного из главных конкурентов «Сирс и Робак», и тот как-то сказал, что и он и кое-кто из его коллег по низовой работе именно так называли свою компанию.

Еще один скачок образов, от Обезьяньего дворика к Обезьяньему кварталу. Ну конечно! Обезьяний квартал – именно такое горделиво-ироническое название когда-то обитатели присвоили давно снесенному огромному старому многоквартирному дому в Сан-Франциско, где за скромную плату обитали художники и прочая богема в Бурные двадцатые и эпоху Депрессии. Обезьяна – Манки – сокращение от названия улицы, на которой стоял дом. Монтгомери-стрит! А эта улица, в свою очередь, пересекается с Клей-стрит (глина!). За всем этим крылось что-то еще, но открытие огнем жгло разум, и он не мог ждать.

Испытывая все то же возбуждение, он положил линейку на карту, чтобы она соединила гору Сатро и перекресток улиц Клей и Монтгомери в северной части финансового района. Оказалось, получившаяся прямая проходит через середину Корона-Хайтс! (А также довольно близко к перекрестку улиц Гири и Хайд, отметил он, скорчив небольшую гримасу.)