По другую сторону церкви горели костры, бурлили котлы, в каковые монашки и трудницы забрасывали морковь и лук, петрушку и перловку, клали куски крупно порезанной рыбы. Многим работникам требовалось много еды – и маленькая кухня скита с таким числом едоков управиться не могла. Пришлось выходить на улицу.

Жилой корпус рубили прямо вокруг сложенной еще летом печи, постепенно наращивая ее трубу и оставляя продыхи из комнаты в комнату, дабы тепло могло расходиться по дому. Чуть в стороне, на крупных валунах, из остающихся обрезков бревен в полторы-две сажени длиной артельщики ставили звонницу. Пристраивать ее к церкви им показалось слишком хлопотно. Тем паче, что храм требовалось поднимать и менять два нижних венца, подгнивших с западной стороны.

Шум, гам, ругань, во все стороны летела кора и щепа, с грохотом раскатывались бревна, трещали в кострах сосновые обрубки, растекался во все стороны аромат дозревающей ухи, фыркали лошади. И посреди всей этой суеты бегала счастливая игуменья Алевтина, пытаясь чем-то командовать и что-то указывать. Ее никто не слушал – что баба в строительстве понимает? Но монахиня все равно старалась.

В общей суматохе никто не обратил внимания на еще одного смерда с заплечным мешком на спине – голубоглазого, лопоухого, с чахлой короткой бородкой, цвет которой, ввиду скудости волосков, определить было невозможно; одетого в скромный овчинный тулуп, баранью шапку и вышитые валенки. Полюбовавшись строительством, смерд свернул к котлам, покрутился неподалеку, затем заглянул в храм, вышел, отправился к избушкам, но вскоре вернулся к котлам, заходя то с одной, то с другой стороны. Потом тихо подкрался к нарезающей хлеб послушнице и постучал по чурбаку, на котором она работала:

– Тук-тук! Сестренка, ты здесь?

Монахиня резко повернула голову – и уронила челюсть от изумления:

– Гришка!!!

– Ксюшка! – развел руки гость, и женщина радостно кинулась к нему в объятия.

– Братишка! Родной ты мой сирота! Как же я рада тебя видеть!

После долгих обниманий и поцелуев они наконец-то разошлись, и Гриша предложил:

– Давай, помогу!

Гость вынул свой косарь, в две руки они быстро разделались с буханкой, и Ксения поднялась, нашла глазами верную трудницу:

– Полина, принеси нам потом в келью перекусить! Пойду, с братиком поболтаю. Сто лет не виделись! Поначалу даже не узнала.

– Конечно, сестра, – согласно кивнула девушка, за минувшие месяцы заметно округлившаяся лицом и телом и хорошо приодевшаяся. Скромно, во все темное и монотонное, однако сшитое из добротных тканей.

Ксения провела гостя в свою тесную комнатушку, где брат с сестрой снова крепко обнялись.

– Однако зябко тут у тебя и тесно, – поежился Отрепьев, глядя по сторонам.

– Да уж страдаю, страдаю, – без единого признака искренности согласилась инокиня Марфа. – В скудости, в голоде да холоде… Ну да корпус новый срубят, перейду в келью над печью, рядом с игуменской. Там и опочивальня будет теплая, и светелка для работы, и горница для девок. Как-нибудь выкручусь. Ты о себе расскажи лучше, братик! Я же тут в глуши и неведении, токмо слухами да домыслами и питаюсь!

Про свою переписку с десятками князей и бояр Марфа, в силу монашеской скромности, предпочла умолчать.

– Да чего там рассказывать? – пожал плечами Гришка. – Хвастаться, по правде, нечем. Когда по весне на подворье Захарьиных толпа с оружием напала, я вместе со всеми из людской выскочил да понял, что рубка случится кровавая. А у меня на поясе чернильница заместо сабли висит и гусиных перьев пучок. Ну, писарь я, сестренка, а не воин! В общем, под шумок, да в темноте через забор перемахнул и утек. Ты уж прости мою трусость за-ради Господа!

– Жив, и слава богу, – отмахнулась монашка. – Одна сабля ничего бы не решила. Сгинул бы безвестно да попусту, и все. Дальше что было?

– Ну, ушел я в Белый город, у знакомых затаился. Через пару дней вышел, на торг сунулся, послушать, о чем люди шепчутся? А там сказывали, что в колдовстве мы все повинны. Ну, вы, Захарьины, и мы, холопы ваши. Тут я и понял, что, коли заметят, побьют. Али просто в Разбойный приказ сдадут. Меня ведь половина Москвы знает! По службе писарской да по пирушкам захарьинским. Ну, я ноги в руки и в отчий удел отправился. А душа болит! Я к Вологде подался, в твои поместья, каковые ты выкупила. Там, хочешь верь, хочешь нет, о случившемся и вовсе не слышали!

– Да ты что?! – вскинулась монашка. – Стало быть, мою землю в казну не отписали? Тогда, выходит, и тамошний доход тоже моим остался! Надобно приказчику отписать, чтобы серебро сюда присылал.

– Коли нужно, давай указание твое доставлю!

– Ты как меня нашел? – перебила его Марфа.

– Само получилось. В Костроме мед оброчный продавал, там купцы соболезнование по поводу опалы твоей выказали. Ну, все ведь знают, что я твой брат двоюродный. Сказали, что в ссылке ты, и доход из дела вынимаешь. Я спросил: куда серебро отсылают и где тебя искать? Они ответили. И вот я здесь.

Стукнула дверь, в темную келью вошла Полина, поставила на постель большую деревянную миску с горячей ухой – другого места для посуды здесь просто не имелось. Отступила на шаг.

– Спасибо, сестра, иди, – кивнула ей Марфа, и трудница послушно покинула комнатенку.

– Это кто?

– Это почти монашка, братик, так что попусту не глазей! – предупредила ссыльная и выдернула воткнутую в щель между бревнами деревянную ложку. – Не поссоримся?

– Мы с тобой? – улыбнулся гость, доставая свою ложку из поясной сумки. – Да никогда!

Они наклонились над общей миской, сразу столкнувшись головами, но ничего, кроме смеха, сие у обоих не вызвало. Ложка за ложкой вычерпали горячее варево, напоследок съели рыбьи куски, бросая кости в опустевшую миску.

– У меня есть к тебе одна просьба, Гриша, – старательно облизала ложку инокиня Марфа.

– Для тебя все, что угодно, сестренка! – точно так же облизал свою ложку Отрепьев и вскинул ее над головой.

– Я серьезно, брат, – покачала головой женщина. – Есть у меня одно поручение… Столь важное, что доверить его я не могу никому. Мучилась все минувшие месяцы, не знала, что и делать? Вестимо, тебя мне сам Бог послал. Тебе я могу довериться, как себе самой.

– Вот те крест! – осенил себя знамением молодой мужчина. – За тебя, сестренка, ни крови, ни сил не пожалею!

– Пойдем… – негромко ответила монашка и поднялась. – Мало ли услышит кто.

Свою тайну Марфа доверила только двоюродному брату да стылому зимнему ветру, что дул над замерзшей Онегой. Отведя Григория вдоль берега так далеко, что крики рабочих стали почти неразличимы, Марфа заговорила:

– Девять лет тому назад, будучи у нас в гостях, Василий Шуйский обмолвился, что царевич Дмитрий Иванович жив и здоров, что никто его в Угличе не убивал.

– Так ведь это здорово! – обрадовался Отрепьев. – Как токмо сие станет известно, Бориска Годунов сдохнет от ярости! Супротив сына государя у него прав никаких, даже патриарх Иов ничем не поможет! Его с трона погаными метлами погонят!