– Да, конечно… она трудилась… я трудился… мы трудились… – заикался Дагоберт, очевидно не соображая, что говорит, а его глаза с ужасом следили за рукой дяди, который, переворачивая тетрадь страницу за страницей, сухо заметил:

– Ну, если ты, так заикаясь, выразишь ей свою благодарность, то она будет не особенно польщена. А это что? – Он наткнулся на отдельно сложенный листок. – «К Леони», – с недоумением прочел он. – Стихи! «О, не сердись, что я у ног твоих»… Ого, что это значит?

Дагоберт стоял в позе преступника, застигнутого на месте преступления, в то время как доктор читал стихотворение, которое представляло ни более ни менее как форменное объяснение в любви втайне обожаемой учительнице, а заканчивалось торжественной клятвой в вечности этого чувства.

Прошло немало времени, прежде чем Гагенбах наконец разобрал, в чем дело, но зато, когда понял, над бедным Дагобертом разыгралась целая буря с громом и молнией. Сначала юноша терпеливо сносил головомойку, но затем попробовал протестовать.

– Дядя, я тебе очень благодарен, – торжественно сказал он, – но когда дело касается сокровенных тайн моего сердца, твоя власть кончается так же, как и мое повиновение. Да, я люблю Леони, я обожаю ее, это вовсе не преступление.

– Но глупость! – гневно крикнул доктор. – Мальчишка, едва соскочивший со школьной скамьи, не успевший еще даже стать студентом, и влюблен в даму, которая могла быть ему матерью! Так вот какие это были «английские слова»! Ты репетировал перед зеркалом объяснение в любви! Нет, я открою глаза фрейлейн Фридберг, пусть узнает, какой у нее примерный ученик! А когда она узнает все, помоги мне Бог! Она будет возмущена, будет вне себя! – И доктор сердито сложил злополучный листок.

Когда молодой человек увидел, как его выстраданное стихотворение исчезает в кармане сюртука бессердечного дяди, отчаяние придало ему храбрости и вернуло самообладание.

– Я уже не мальчик. – Он ударил себя в грудь. – Ты неспособен понять чувства, волнующие юношескую грудь, твое сердце давно остыло. Когда старость начинает серебрить голову…

Он внезапно замолчал и скрылся за большим креслом, потому что доктор, не терпевший намеков на свои седеющие волосы, грозно двинулся к нему.

– Я запрещаю тебе подобные язвительные выражения! – крикнул Гагенбах в ярости. – Серебрить голову! Сколько же, по-твоему, мне лет? Ты, вероятно, воображаешь, что дядюшка, наследником которого ты являешься, скоро отправится на тот свет? Я еще не собираюсь, заруби себе на носу! Теперь я пойду с твоей ерундой к фрейлейн Фридберг, а ты можешь тем временем дать волю чувствам, волнующим твою юношескую грудь. Это будут премиленькие диалоги!

– Дядя, ты не имеешь права насмехаться над моей любовью, – несколько робко сказал Дагоберт из-за кресла, но доктор был уже за дверью и шел в свою комнату за шляпой и палкой.

– Серебрить голову! – бурчал он. – Глупый мальчишка! Я тебе покажу мое «давно остывшее сердце»! Ты меня попомнишь!

Он стремительно зашагал к господскому дому. Когда вошел доктор, Леони Фридберг сидела за столом и дописывала письмо. Она с удивлением взглянула на него.

– Это вы? Я думала, что это Дагоберт, обычно он очень аккуратен.

– Дагоберт не придет сегодня, – отрывисто ответил Гагенбах. – Я подверг его домашнему аресту. Проклятый мальчишка!

– Вы слишком строги к молодому человеку и обращаетесь с ним, как с ребенком, тогда как ему двадцать лет.

Доктор сердито продолжал:

– Он опять выкинул безбожную штуку. Я с удовольствием умолчал бы о ней, чтобы избавить вас от неприятности, но ничего не поделаешь, вы должны все знать! – И, достав из кармана сюртука поэтические излияния своего племянника, доктор со зловещей миной передал их Леони, сказав: – Читайте!

Леони прочла стихи с начала до конца с непонятным спокойствием, на ее губах даже дрогнула улыбка.

Доктор, тщетно ожидавший взрыва негодования, счел необходимым помочь ей.

– Это стихотворение, – пояснил он, – и оно посвящено вам.

– По всей вероятности, так как тут стоит мое имя. Надо полагать, это произведение Дагоберта?

– А вам это, кажется, приятно? – рассердился Гагенбах. – По-видимому, вы находите совершенно в порядке вещей, чтобы он был «у ваших ног» – так сказано в этой мазне.

Леони, все еще улыбаясь, пожала плечами.

– Оставьте своему племяннику его юношеские мечты, они не опасны. Право же, я ничего не имею против них.

– Но я имею! Если глупый мальчишка еще хоть раз посмеет воспевать вас и приносить к вашим ногам чувства, волнующие его юношескую грудь, то…

– Что вам-то до этого? – спросила Леони, пораженная таким взрывом горячности.

– Что мне до этого? Ах да, вы еще не знаете! – Гагенбах вдруг встал и подошел к ней. – Посмотрите на меня, фрейлейн Фридберг.

– Я не нахожу в вас ничего особенно замечательного.

– Я и не хочу, чтобы вы находили меня замечательным. Но ведь у меня довольно сносная внешность для моих лет?

– Совершенно верно.

– У меня выгодное место, состояние, нельзя сказать чтобы маленькое, и неплохой дом, который слишком большой для меня одного.

– Я нисколько не сомневаюсь во всем этом, но…

– А что касается моей грубости, – продолжал Гагенбах, не обращая внимания на попытку прервать его, – то она только внешняя, в сущности, я настоящая овца.

При этом заявлении Леони весьма недоверчиво посмотрела на доктора.

– Одним словом, я человек, с которым можно ужиться, – с чувством собственного достоинства заключил доктор. – Вы этого не находите?

– Конечно, да, но…

– Хорошо, так скажите «да», и дело с кон-цом!

Леони вскочила со стула и густо покраснела.

– Что это значит?

– Что значит? Ах да, я забыл сделать вам формальное предложение, но это нетрудно исправить. Итак, я предлагаю вам свою руку и прошу вашего согласия… по рукам!

Доктор протянул руку, но избранница его сердца отскочила назад и резко ответила:

– Вы не должны поражаться тем, что я так удивлена, право, я никак не считала возможным, чтобы вы удостоили меня таким предложением.

– Вы хотите сказать потому, что у вас есть «нервы»? – как ни в чем не бывало, произнес Гагенбах. – О, это пустяки, от этого я вас отучу, на то я врач.

– Мне очень жаль, что я не могу помочь вам в вашей практике. – Такой холодный ответ озадачил доктора.

– Не должен ли я понять это так, что вы оставили меня с носом? – протяжно спросил он.

– Если вам угодно так называть это, то действительно, таков мой ответ на ваш необычайно нежно и деликатно предложенный вопрос.

Лицо доктора вытянулось. Он не считал нужным соблюдать какие-то церемонии, делая предложение, он знал, что, несмотря на свои годы, представлял собой «партию» и что любая из его знакомых дам с готовностью разделила бы с ним его состояние и положение в обществе; и вдруг здесь, где его предложение, без сомнения, являлось большим счастьем, на которое эта лишенная средств девушка едва ли смела надеяться, оно было отвергнуто. Он думал, что ослышался.