— К вам, Денис Макарович. Радиограмму набросали...

— Так, так...

— А вы откуда в такую рань?

Денис Макарович подмигнул. Его дело стариковское, ревматизм донимает, сидеть не дает, вот он и прогуливается.

Андрей, конечно, не поверил этому. Он знал отлично, что Денис Макарович не из тех стариков, которые позволят себе чуть свет бесцельно бродить по городу Андрей ухмыльнулся, но промолчал.

У Изволиных на дверях висел замок. Денис Макарович, покряхтывая, нагнулся, пошарил рукой под плинтусом и извлек из щели ключ.

— А где же Пелагея Стратоновна и Игорек? — поинтересовался Андрей.

— Крутятся где-то... Волка ноги кормят, — неопределенно ответил Изволин.

С содержанием радиограммы Изволим согласился. В ней сообщалось о двух выявленных предателях.

— Игната сейчас дома нет, — предупредил Денис Макарович, — ты иди к Заболотько и обожди его.

— Хорошо, — ответил Андрей, — мне им, кстати, кое-что передать надо, — и он показал на сверток.

— Ты подробности насчет Варвары Карповны слышал? — спросил Изволин.

— Знаю только, что она едва выжила.

Денис Макарович был уверен, что она выздоровеет. К нему вчера заходил Трясучкин. Врачи сказали, что одна пуля у Варвары Карповны засела между ребер, ее оттуда вытащили уже, а другая прошла повыше колена, не задев кости. Отцу она сказала, что ничего не помнит и как все произошло — не знает, проснулась от выстрелов. Два раза был у нее начальник гестапо Гунке, подробно расспрашивал, велел поместить в отдельную палату. Не будь ранений, Трясучкина, очевидно, так и не выкрутилась бы. Гунке впивается в человека как клещ, не оторвешь. Он бы заставил ее говорить.

— А Родэ? Наповал? — спросил Грязнов.

— Наповал, — махнул рукой Денис Макарович. — Игнат влепил в него пять пуль. Та, которая попала Варваре между ребер, сквозь Родэ прошла...

В дом Заболотько Грязнова впустила сама Анна Васильевна, только что вернувшаяся из управы, после работы. Она вздохнула и покачала головой. Ребятам все весело. Вое гогочут — и маленькие, и старенький.

— А что же унывать, Анна Васильевна? От этого положение их не улучшится.

— Оно-то верно, — согласилась тихая женщина, — только кругом так много горя.

В просторной кухне на войлоке, расстеленном на полу, лежали Заломов, Повелко и Борис Заболотько. Дым от махорки стоял коромыслом. Старик, лежа на боку и опершись на локоть, попивал воду из большой эмалированной кружки.

— Эх вы, лежебоки, — с напускной строгостью сказал Грязнов, — с вами социализм скоро не построишь. все болтовней занимаетесь да хаханьками...

— Шегой-то? — отозвался Заломов, приложив руку к уху.

— Вот вам и «чегой-то». Бездельники, говорю, вы!

— Ладно уж! Нас Игнат поедом ест, говорит, даром хлеб переводим, а тут ты еще, — начал оправдываться за всех Заломов. — Это Димка разворковался, а мы и уши развесили.

— А Игнат Нестерович где?

Тризна, оказывается, еще не появлялся, но его ждали с минуты на минуту. Он обещал занести хлеба для «настоящих подпольщиков», как называл Заломов себя и Повелко.

Едва Грязнов опустился на войлок, как пришел Игнат Нестерович. Он развернул мешок и положил на стол две невысоких, похожих на кирпичи, свежеиспеченных буханки черного хлеба.

— А я с телеграммой, — сказал Андрей.

Тризна посмотрел на часы.

— Пойдем, — заторопился он, — у Леонида скоро сеанс.

Говорят в народе, что беда к беде тянется. Поговорка эта нашла свое подтверждение и в доме Тризны. Его единственный сын Вовка, в котором и жена и особенно сам Игнат Нестерович души не чаяли, заболел брюшняком и лежал сейчас в нетопленной комнате; Евгения Демьяновна готовилась снова стать матерью. За ее здоровье Тризна опасался. Евгения Демьяновна часто теряла сознание и подолгу не приходила в себя: сказывались голод, нужда и вечные волнения, вызываемые боязнью за мужа, шедшего на опасные предприятия.

Игнат Нестерович и Андрей стояли у постели больного Вовки. Малыш бредил. Его ввалившиеся щечки пылали жаром, глаза напряженно, но бессмысленно перебегали с одного предмета на другой. Вовка то и дело высвобождал из-под одеяла тоненькие, прозрачные ручонки, силился встать, но Игнат Нестерович любовно водворял его на место я укрывал до самой шеи.

— Спи, карапуз мой... Закрой глазки, родной, — необычно мягко просил сына Игнат Нестерович.

Мальчик опять сбрасывал одеяло, бормотал что-то про скворцов, жаловался на убежавшего из дома кота Жулика, просил пить...

Бледная, едва стоявшая на ногах Евгения Демьяновна поила его с ложечки кипяченой водой. В глазах матери была такая безысходная тоска, такое беспредельное горе, что впечатлительный Андрей едва сдерживал слезы.

— Завтра отнесу его к деду, — сказал Игнат Нестерович, — он у него один внучонок, любимый...

— А зачем к деду? — спросил Грязнов.

— Один выход. Жена ляжет в больницу, кто же с ним останется.

Дед, отец Евгении Демьяновны, шестидесятидвухлетний старик, разбитый параличом, жил недалеко от них в собственном домике. Тризна не раз упрашивал старика оставить домишко и перебраться к нему, но тот наотрез отказывался. «Тут моя подружка померла, — говорил он, — тут и я богу душу отдам.»

— Сможет ли он за Володей ухаживать? — заедал вопрос Грязнов.

— Какой тут уход! Хорошо, хоть тепло будет. А дать лекарство и покормить он, конечно, сможет. Старик он заботливый и по дому без посторонней помощи передвигается. Ну что же, полезем к Леониду, — вздохнув, предложил Игнат Нестерович. — Женя, пойди к калитке, посмотри...

Леонид Изволин несказанно обрадовался приходу Андрея он его уже давно не видел.

— Какой тебя ветер принес? — -крепко пожимая Грязнову руку, спросил Леонид.

— Соскучился по тебе.

— Врешь, — засмеялся молодой Изволин, — этим тебя сюда не затащишь.

— Дела, дела привели.

— Вот это другой разговор.

Андрей уселся на топчан Изволина, и взгляд его невольно остановился на уже отпечатанных и окаймленных аккуратной узенькой рамкой листовках.

«В Полесской области, — читал Андрей, — оккупанты полностью уничтожили населенные пункты: Шалаши, Юшки, Вулавки, Давыдовичи, Уболять, Зеленочь, Вязовцы. В Пинской области только в трех районах сожжено сорок три деревни и умерщвлено четыре тысячи стариков, женщин и детей. В селе Большие Милевичи фашисты убили восемьсот человек, в Лузигах — семьсот, в деревне Хворостово в церкви во время служения были сожжены все молящиеся вместе со священником».

— Это так и было? — прервав чтение, спросил Грязнов.

— Выходит, так, — серьезно сказал Леонид. — Сведения точные, и я их уже передал на «большую землю».