Света цепляется за мои плечи, словно тонет.

Или падает.

В пропасть.

Ничего, Светик, вместе упадем.

Вместе не страшно.

Макс мягко подхватывает меня, словно со дна пропасти подбрасывает вверх, к своим губам.

Смотрю в его черные в полутьме коридора глаза. Серьезные. Такие серьезные.

Макс, скажи, что все неправда.

Я ведь поверю.

Но он молчит, сжимает меня за талию, крепко-крепко. И целует опять. Уже не так, как до этого. Грубее, грязнее. Он словно хочет запретить мне разговаривать, словно хочет заменить наши разговоры… Поцелуем.

Я только всхлипываю обреченно сквозь слезы. Он не скажет. Не опровергнет. А, значит, подтвердит…

Мы целуемся, слезы текут по моим щекам, но остановиться невозможно. Внутри что-то расцветает, настолько большое, настолько объемное, что буквально затмевает собой все. Я его хочу. Сильно-сильно. Не могу осознать, насколько сильно.

Но это еще не все.

Не все.

Я его люблю.

Так глупо, так по-детски хочется, чтоб по моему одному слову все переменилось. И Макс стал тем, кем был в самом начале. Защитником моим. Ангелом-хранителем. Героем. Он им и остается, но… Но это — лишь одно из его лиц. Далеко не главное, как я теперь понимаю.

Светик-семицветик, называет он меня.

Семицветик из детской сказки, про девочку, бездарно потратившую шесть лепестков волшебного, исполняющего желания цветка.

И только седьмой она использовала для того, чтоб вылечить больного мальчика.

Я потратила весь свой ресурс. И не могу исправить своего мальчика. Не могу. Или…

Макс целует меня в шею, грубовато трется щетиной о кожу, оставляя красные следы, а я, пользуясь тем, что могу говорить, торопливо шепчу:

— Макс… Я помогу, я правда могу помочь, понимаешь? Могу! Ты только… Пожалуйста… Ты сам… Прекрати…

Он выдыхает мне в шею, медлит… И в этот момент становится настолько тихо, что я слышу стук его сердца. И считаю удары. И загадываю, по-детски, что, если будет пауза в десять ударов… То, значит, мое желание сбудется. И последний лепесток сработает.

Один, два, три, четыре…

А затем Макс крепче стискивает мою талию и шагает в комнату.

Я утыкаюсь лицом ему в плечо и плачу.

Не сработал мой седьмой лепесток. Бракованный оказался.

Макс опускает меня на кровать, нависает, отжавшись на руках, смотрит в зареванное, наверняка, ужасно некрасивое лицо.

— Свет… Я не могу тебе ничего сказать сейчас… Но все не так, как ты думаешь.

— А как? Скажи, пожалуйста… Я никому…

— Я знаю. Но не могу. Свет, ты просто поверь мне, пожалуйста. Все будет хорошо.

Он ждет от меня ответа, какого-то движения навстречу. И я глажу его по щетинистой щеке.

— Да. Все будет хорошо…

И закрываю глаза, подставляя ему шею. Пусть поцелует, пусть возьмет. В последний раз. А для этого не надо в глаза смотреть. Даже наоборот, противопоказано это.

Макс целует, облизывает, и жар от шеи спускается ниже, затапливает, душит. Мне нужно освобождение, которое способен только он дать.

И потому я послушно позволяю ему раздеть себя, вздрагиваю от жадных поцелуев, уже давно утративших осторожность. Он никогда не был нежным, уже-не-мой Макс. Но мне и не требуется. Особенно сейчас.

Пусть будет грубее.

Он раздвигает ноги, скользит горячим телом вверх, рывком заполняя меня. И это больно. Опять больно, словно в первый раз. Только не внизу. Выше, гораздо выше.

Я всхлипываю, но тут же кусаю его в плечо, побуждая двигаться, забить эту боль физикой.

— Светик мой, Свет… — бормочет он, двигаясь медленно и длинно, так, что чувствую все острее и сильнее, гладит меня губами по скулам, по шее, придерживает за затылок, обхватывая так по-собственнически, так сладко, что хочется раствориться, хочется, чтоб не прекращалось это.

Мы с ним падаем вместе в пропасть, летим, летим, летим… И это ощущение полета, безвременья, когда нет ни «до», ни «после» — самое лучшее, что было в моей жизни. Самое запоминающееся, самое полноценное. Это и есть счастье. Я не думаю ни о чем больше, полностью отдаюсь древнему, как сам мир, ритму, раскрываюсь, не желая ни одного мгновения упустить из нашего совместного сладкого падения.

Макс не торопится, ощущая наше единение, длит его, даже притормаживает, кажется, чтоб растянуть удовольствие.

И все время что-то шепчет, все время бормочет на ухо мне непонятные сейчас слова. Мне не нужны его уверения, потому что они лживы.

А вот его движения — правдивы.

Мы падаем, Макс, давай сейчас только правду? Пожалуйста…

— Пожалуйста, — шепчу я в забытьи, — пожалуйста, пожалуйста…

Макс воспринимает это по-своему, ускоряется, затем садится на колени на кровати, подхватывает меня под коленки, углубляя проникновение еще больше, начинает резко и жестко натягивать на себя.

Я выгибаюсь, раскидываю руки по бокам, словно крылья, смотрю на него, такого жестокого сейчас, такого напряженного… Красивого до боли.

Смотрю, облизываю губы, ужасно хочется, чтоб поцеловал, но он только увеличивает ритм, вбиваясь в меня все сильнее и сильнее, смотрит то мне в глаза, то вниз, туда, где жестко и влажно соединяются наши тела. Взгляд у него безумный. Горячий, словно пекло.

И я горю все сильнее. Меня даже не его движения заводят, а сам он. Сильный, напряженный, с перевитыми мускулами руками, с твердым животом и жестоким жадным взглядом.

Пожалуйста, Макс, скажи, что ты… Пожалуйста…

— Пожалуйста, — опять шепчу я, — пожалуйста…

— Свет мой… Люблю… — хрипит он, и я выгибаюсь от невыносимой боли, которая в этот раз заменила мне оргазм. Она разбила меня на тысячу осколков, заставила содрогаться в мучительной агонии удовольствия.

Макс кончает следом, выйдя на последних секундах. Обессиленно падает на меня, утыкается губами в разметавшиеся по покрывалу волосы.

— Люблю, — шепчет опять.

Я отворачиваюсь. Больно. Так больно.

Мой сотовый звонит совершенно некстати, причем, несмотря на игнор, не успокаивается.

Я дышу, стараясь вообще никак не реагировать, мне не важно, кто решил внезапно вспомнить про Свету. Не до них. Я и руку не смогу поднять, так больно.

— Выключи его, нахер, — бормочет Макс, подхватывая, наконец, орущий телефон.

Я смотрю на незнакомый номер, и сердце болит опять.

Что-то не так. Тревожно. Надо ответить.