— Как-то в воскресенье Элизабет отправилась в гости к подружке, что жила неподалеку, в домике служанки. Там ее напоили чаем. Когда наступил вечер, служанка проводила ее домой через заболоченный луг. На следующее утро Элизабет слегла с лихорадкой. Болезнь быстро прогрессировала, и через неделю бедняжка преставилась. Может быть, вода, из которой приготовили чай, была заражена? Или она что-то такое вдохнула, когда шла через луг? Этого я уже никогда не узнаю. Врачи, конечно, сказали, что причиной смерти могла стать ее большая голова.

Отец вздрогнул.

— Тебе не нужно это рассказывать, — попросила я.

— Инспектор Райан сказал, что должен все узнать, — с горечью ответил отец. — Когда няня объявила, что Элизабет умерла, я просто не мог поверить. Мне было всего шесть лет, и я чувствовал себя так, будто из меня вышибли дух. Пока Элизабет болела, мне не разрешали с ней видеться, но теперь, когда я узнал, что ее тело положили в спальне на втором этаже, я не мог удержаться. В час дня, когда слуги обедали, а все остальные в доме отдыхали, я тихонько пробрался наверх по черной лестнице и приблизился к комнате. Дверь была заперта, но ключ по неосторожности оставили в замке, так что я повернул его и открыл дверь. Снизу, из кухни, доносились голоса слуг. Я вошел в комнату и как можно тише прикрыл за собой дверь, чтобы ни один случайный звук не услышали посторонние.

Спинка кровати не позволяла мне рассмотреть сестру. Я медленно подошел поближе и наконец увидел ее. Бедная моя, дорогая Элизабет! Застывшие веки, мраморно-белые губы. Окоченевшие руки сложены на груди — никто бы никогда не ошибся, не подумал, что она живая. Только большой, благородный лоб остался прежним. Окно было открыто. Через него проникал яркий солнечный свет, и все же в комнате было прохладно, — казалось, здесь задувает мрачный ветер. Ветер, который с жалобным воем испокон веков носится над миром и пугает живущих.

Отец собрался с силами и продолжал рассказ:

— За окном распахнулось бездонное ярко-синее небо. Я почувствовал, что лечу. Вокруг царил ужасный холод, и я весь дрожал. И вдруг снова оказался в комнате и понял, что прошло уже очень много времени и что я так и стою возле тела моей милой Элизабет. Внезапно за дверью послышались шаги. Второпях я поцеловал Элизабет в губы, дождался, когда шаги стихнут в дальнем конце коридора, и выскользнул из комнаты, умудрившись остаться незамеченным.

На другой день приехали доктора, они разрезали изумительную головку Элизабет, полагая, что причина смерти кроется в каком-то дефекте мозга. Я знаю это, потому что мне удалось снова пробраться в комнату и я видел повязки, скрывавшие то, что хирург сотворил с черепом сестренки. Много раз я думал о разрезе, который находился под повязками. Это ведь были врата, ведущие в ее разум, в то, что от него осталось. Позднее я услышал, как врач рассказывал, что мозг Элизабет оказался самым прекрасным из всех, какие он прежде видел.

— Боже мой, — прошептал Райан.

— А теперь расскажу о Кэтрин, — более решительным голосом продолжил отец. — Так звали дочь Уильяма Вордсворта. Уильям был моим идолом. Подростком я написал ему письмо, полное восторженных эпитетов. Сказать, что я преклонялся перед его творениями, значит ничего не сказать. Его вера в свободу проявления чувств, в то, что мы открыты новым мыслям, новым перспективам, стала настоящим кредо моей жизни. Уильям ответил на мое письмо и даже намекнул, что я могу нанести ему визит в Озерный край. Дважды я совершал туда путешествия, но оба раза из-за своей нерешительности так и не осмеливался постучать в его дверь. Только много позже мне удалось собраться с духом, и в компании с Кольриджем (с которым мы тоже стали друзьями) я наконец осмелился навестить Вордсворта. В скором времени я также обосновался в Озерном крае и часто заходил к нему в «Голубятню» — так называлась усадьба, которую снимал Уильям. Но как быстро меняются обстоятельства! Когда он решил, что ему требуется дом побольше, «Голубятню» снял я. Я хотел спать в комнате, где спал он. Хотел есть в комнате, где ел он.

Но к несчастью, оказалось, что идолы бывают далеки от идеала. Уильям любил придираться по мелочам, а когда он попросил меня помочь в одном издательском проекте, выяснилось, что он ужасно нерешительный и мнительный человек. Мы с ним порой спорили, и наши раздоры сказались на моих отношениях с женой Уильяма Мэри и его сестрой Дороти. Единственное, что поддерживало нашу дружбу, — это моя привязанность к трехлетней дочери Уильяма. Ее звали Кэтрин. Я проводил с ней все свободное время. Мы целыми днями играли вместе в «Голубятне» — только Кэтрин и я. Убийца намекает на какие-то гадости, но мое отношение к Кэтрин было сродни той любви, которую я испытывал к своей покойной сестре Джейн и другой покойной сестре — Элизабет. С Кэтрин я снова ощущал себя ребенком. Я снова находился в том волшебном саду, где не было места горестям обычного мира.

Однажды я получил записку от Дороти, сестры Уильяма. Текст я помню до сих пор.

«Мой любезный друг, вот я пишу вам, а сама просто убита горем. Вам нужно взять себя в руки и приготовиться узнать печальные новости. В среду вечером у нашей малышки Кэтрин начались судороги. Приступы продолжались до четверти шестого утра, а потом она испустила дух».

Отец помолчал.

— Испустила дух. Как Джейн и Элизабет. После того как Кэтрин похоронили на кладбище рядом с «Голубятней», я ходил туда каждую ночь, ложился на ее могилу и действительно разрывал руками землю, как и сказала та больная женщина. Я готов был отдать свою жизнь, лишь бы вернуть Кэтрин назад. А также Джейн и Элизабет. В самом деле, я бы с радостью умер за то, чтобы они все вернулись к жизни. И еще Энн. Я горевал по Энн. Я оплакивал все потери, которые случились в моей жизни.

Снова и снова писал я о каждой из них. Я изливал свою боль на бумагу, но никогда до сегодняшнего дня никто не слышал, чтобы я рассказывал об этом вслух. До смерти Кэтрин я принимал опиум только периодически, для того чтобы облегчить мучившие меня желудочные и лицевые боли. Но с тех пор это стало частью моей жизни, как и описано в «Исповеди…».

Райан и Беккер стояли молча и никак не выражали своего отношения к рассказу. Однако по их лицам можно было судить, что полицейские потрясены.

Отец посмотрел на темное небо, потом перевел взгляд на неподвижные голые ветви ближайшего дерева.

— Ветер прекратился, — сказал он. — Не исключено, что надвигается буря. Так или иначе, можно утверждать, — и отец показал в направлении севера, — что над Темзой уже собирается ранний туман.

Он повернулся к полицейским.

— Убийца хочет, чтобы он ассоциировался у меня со служанкой, которая била мою умирающую сестренку за то, что та не могла сдержать рвоту. Но моя работа — совсем не рвота. Это попытка осознать ту боль, которая и сделала меня таким, какой я есть. Так же, я надеюсь, и мои читатели поймут, кто они. Убийца нагло извратил мой труд ради своих гнусных целей, и, клянусь Господом, он мне за это заплатит. И еще я заставлю его заплатить за то, что он зверским образом лишил жизни тех пятерых несчастных в лавке.