– Немец?

– Так точно!

Лыков обернулся к своему помощнику:

– Немцы – нация аккуратная. И на лицо годится. Как находите, Фома Каликстович?

Ялозо придирчиво оглядел арестанта и спросил:

– За что прислан?

– За подозрение в сбыте фальшивых банкнот, ваше благородие!

– Подозрение… Раз суд решил, значит, сбыт, а не подозрение!

Лыков задумчиво почесал нос.

– Ошибка молодости, бывает… Но не убийца, не изнасилователь, так?

Титулярный советник, поняв, к чему склоняется начальство, подобострастно поддакнул:

– Так. Думаю, Алексей Николаевич, немец подходит. А не справится – заменим. Вон их сколько!

– Ну, Фома Каликстович, полагаюсь на вашу опытность. А ты, Гезе, отходи в сторону. Будешь при мне за второго лакея. С испытательным сроком! Чуть что не так – разжалую в древотаски.

Шеренга вполголоса зашумела. Вот подфартило колбаснику! В барак прийти не успел, а уже попал на ваканцию. Так на тюремном языке назывались все теплые должности, освобождающие от тяжелых каторжных работ. Ваканция – мечта любого арестанта, особенно кандального. Поэтому вперед сразу же выскочил мужичонка с растрепанной бородой.

– Дозвольте спросить, ваше высокоблагородие, а не надо ли для вашей милости воды носить али там дрова колоть?

– Таких дармоедов без тебя хватает! – рявкнул Ялозо. – А ну встать в строй, моторыга, острожное мясо!

И ударил мужика кулаком по лицу. Лыков даже растерялся: как быть? Ему очень хотелось вернуть удар своему помощнику, но делать этого было нельзя. Сыщик молча пошел дальше. Нужно взять в прислугу еще одного человека. Только что на глазах у всех надворный советник из толпы выбрал Фридриха Гезе. Почему именно его? Могут заподозрить. Парня требовалось кем-то разбавить. Вот хоть бы этим, с добродушным взглядом и большим недочетом в зубах.

– Кто таков?

– Зот Денежкин, банщик.

– Банщик?

– Так точно, ваше высокоблагородие! В Москве в торговых банях Исправникова служил.

– И парить умеешь?

– И парить, и мозолю срезать, и косточки размять.

– А что, Фома Каликстович, есть ли у нас банщик? – обернулся Лыков к Ялозо.

– Есть один, но он сейчас в карцере. Да и то сказать, малоспособный…

– Возьмем этого?

– Как ваше высокоблагородие распорядится.

– А! Берем! Выходи из строя, борода, – ублаготворил.

Снова все зашумели, снова кто-то пробовал привлечь внимание щедрого начальства:

– А я воду искать умею! А я лошадиные заговоры знаю!

Но начальство больше никого не выбрало. Колонна пошла в тюрьму, а двое счастливцев – в дом из пяти комнат на другом конце площади.

Обедал Лыков в одиночестве. Потом вызвал Фельдмана и имел с ним продолжительную беседу. Тот чем-то напомнил сыщику его варшавского помощника Егорку Иванова[39]. Но был постарше и дела вел посерьезнее. Степан Алексеевич оказался коренной сахалинец. Его отец, известный на острове человек, долго служил смотрителем в разных тюрьмах. Сын не озлился, бесправных людей унижать не любил. В округе поэтому считался белой вороной. Надворный советник сказал коллежскому регистратору:

– Давайте служить вместе. Шелькинг, Ялозо, Акула-Кулак – это все дрянь. Но их много, они сила. Мне-то что! Я приехал и уеду. И потом, я им начальник. А вы? Согласны ли вы помогать мне гуманизировать каторгу? Ссорясь при этом с ялозами… Я нуждаюсь в советчике, знающем здешние порядки и особенности. Но чтобы был приличный человек. Вот как вы.

Фельдман задумался. Затем ответил:

– Я готов! Жил раньше, извините, без вас, и ничего, не съели. Авось и после вашего отъезда не сожрут. А послужить с таким руководителем когда еще выйдет?!

На том и договорились.

Вечером Алексей вызвал своего денщика и сказал ему:

– Иван, мы с тобой тут люди новые, а мне надо входить в дела. Начальнику округа правду узнать трудно. Понимаешь меня?

– А то! В оба уха станут дуть, как у них здесь все хорошо!

– Именно. Учти, я полицейский чиновник, жалеть уголовный люд не собираюсь. Сопли им подтирать… Но и несправедливости не люблю. Помоги разобраться.

– Как? – Ванька Пан смотрел с собачьей преданностью, но ничего не понимал.

– Ты свой для каторги.

– Ну?

– Разговори людей. Тебе скажут, а мне нет.

– А о чем говорить-то?

– О здешних порядках.

– Алексей Николаич! Скажите заради Христа так, чтобы я вас понял! А я уж в лепеху расшибусь, но исполню. О чем вызнать-то?

– Что в тюрьме творится. Честен ли смотритель. Что говорят про Ялозо. Много ли в округе лихоимства, или можно терпеть. О каких улучшениях мечтает каторга – из числа законных, конечно.

– Ага. Теперь понял.

– Ты походи по чайным, да и просто по улицам. В тюрьму загляни. Знакомых там имеешь?

– А как же! С одного сплаву – все промеж себя знакомы. А в Корсаковске и товарищей даже двоих имею, еще по Москве.

– Вот с них и начни. Ты рядом с ними привилегированный, с пустыми руками в гости не приходи. Вот тебе «красненькая».

– Благодарствуйте. Товарищи обрадуются, с куревом да мандрой[40]у всех плохо…

– Иван, мы с тобой договаривались, что ты мне денщик, а не доносчик, так?

– Ну, – сразу напрягся Ванька Пан.

– Такое дело… Мне надо узнать про японцев. Они как-то переправляют людей к себе на острова.

– Каких людей? Беглых?

– Да.

Збайков выпрямился, как гвардейский унтер, и сказал сиплым от волнения голосом:

– Извините, Алексей Николаич, но об этом я вызнавать не буду!

Лыкову стало неловко. Они же договорились! Все сыщицкий зуд, будь он неладен…

– Хорошо, это ты меня извини. Иди.

Лыков потихоньку обживался в квартире. Но явилась новая трудность – Буффаленок! Теперь он с Алексеем под одной крышей, и это оказалось испытанием. Всякий раз, видя парня, сыщик начинал непроизвольно улыбаться! А уж как чесались руки похлопать по плечу, сгрести в охапку… Федор, Федор Ратманов-младший! Вот он, за стенкой, в лакейской. Но нельзя. Всюду глаза и уши. Никто не должен догадаться об их отношениях. И Алексей напускал безразличие и даже бранил слугу за медлительность. Раз они остались в комнате одни. Сыщик хотел сказать шепотом что-то теплое, ободряющее. Или хоть обнять на секунду. Федор понял это и предостерегающе покачал головой: не надо. Стоял и молча смотрел добрыми умными глазами, пока кто-то не вошел. Так теперь и будет…