Впрочем, Абрикосов довольно скоро обжился в Беляеве, но шутку про казаха все повторял. Странное дело, но роман, который он так упорно переписывал, каким-то боком связывался с предстоящим непременным возвращением в старый московский центр.

Не то чтобы Абрикосов завидовал Алискиным хоромам и лауреатской медали – нет, боже упаси, но роман будет издан, будут деньги, много денег, и он обменяется с приплатой. Или общественные организации почешутся – тоже не исключено, ведь будет резонанс, пресса, дискуссии, переиздания. Возможно, даже госпремия. Во все, кроме госпремии, он свято верил, а если совсем честно, то верил и в госпремию тоже.

А пока жил в Беляеве и переписывал роман – вернее, сочинял второй роман на основе первого.

Конечно, это может показаться смешно, но в беляевских несчастьях Абрикосова слегка утешало название улицы, на которой он жил. Улица Волгина. Академик Волгин был исследователем французской предреволюционной мысли, редактором знаменитой книжной серии «Литературные памятники». У Абрикосова был почти полный подбор «Литпамятников» – такие сближения он называл «протягивать ниточки», и ему хотелось протянуть эту славную ниточку перед новой знакомой, которая все стояла и решала, ехать ей к нему в гости на ночь глядя или нет.

И конечно, хотелось показать ей свою библиотеку, изумить и ошарашить, как привык он изумлять своими книжными богатствами впервые к нему пришедших интеллектуальных девиц. Его книжное собрание и безо всяких скидок было неплохим, а со скидкой на обстоятельства книжного бума и постоянного безденежья – просто великолепным. Литпамятники мы уже упоминали, еще было много книг издательства «Academia», литературные мемуары, философское наследие, комплекты журналов «Былое», «Старые годы», «Апполон» и «Весы», полный Брокгауз, «Новый мир» с сорок седьмого по шестьдесят восьмой год, просто разные библиофильские штучки, увражи и кипсеки, а также то, что станет безумной ценностью лет эдак через сорок – три полки, плотно набитые тоненькими, на дрянной газетной бумаге, ротаторными сборниками всевозможных философских, социологических, семиотических и иных прочих полуофициальных семинаров, летних школ, симпозиумов и коллоквиумов, – сборниками, выпущенными по прямому недосмотру руководящих инстанций. Были и безусловные редкости – например, нумерованный экземпляр «Фацетий» Поджио Браччолини с дарственной надписью Михал Михалычу Покровскому от Алексея Карпыча Дживелегова. По-латыни.

Сема Козаржевский, выпустивший два литературно-публицистических сборника о молодом современнике и заделавшийся библиофилом, давно когти точил на эту книжицу.

– Нумерной экземпляр по каталогу двести, – говорил он, нюхая корешок, будто что-то понимал, – плюс автограф полста, но ты, Брикосыч, жадоба – кладу три катеньки. Решайся, Сергей Буриданович…

– Хренушки, – ласково улыбался Абрикосов, ставил книгу на место и, не боясь показаться смешным, внятно говорил: – Есть, знаешь ли, друг сердечный, такие штуки, которые не продаются, даже проститутка последняя и то с голоду сдохнет, а не продаст…

И выразительно смотрел на Сему, ожидая, что тот наконец обидится. Но Сему было не прошибить.

– Хозяин-барин… – вздыхал Сема, пряча бумажник.

Чудесный новый бумажник из кремовой тонкой кожи, с молниями и кнопками – просто небольшой карманный портфель.

А где-то в глубоком абрикосовском нутре вдруг вспыхивала и угрожающей шипучей искоркой разгоралась предательская мысль о толстых домашних котлетах с грибной подливкой и обжаренной вареной картошкой, с рыночными хрустящими огурчиками и чешским пивом по семьдесят пять копеек бутылка без стоимости посуды.

И он бросался на эту гадкую мыслишку, давил ее, гасил, затаптывал, как безымянный рядовой, хрипло дыша, по грудь в зимней воде, обдираясь о ледяную опору готового взлететь на воздух стального моста, под трассирующим огнем с того берега, зубами перехватывает и грызет подожженный диверсантами бикфордов шнур. И, погружаясь в снежно-водяное месиво, видит мамины котлеты, воскресные домашние котлеты с грибной подливкой, на большой плоской тарелке с сине-золотой каймой и старой пожелтевшей щербинкой.

Да.

Молока и хлеба, молока и хлеба, молока и хлеба. Полулитровая кружка горячего молока с теплой булкой – какого рожна тебе еще надо?

Да, просто удивительно, что такое чудесное книжное собрание угнездилось в панельной многоэтажке, две остановки от метро «Беляево». И тем более удивительно, что все эти роскошества духа Абрикосов собрал и скопил сам, совершенно самостоятельно, торгуясь, меняясь, знакомясь и даже дежуря у макулатурных пунктов. Никакого книжного наследства он не получил, – у родителей только и было, что Большая Советская Энциклопедия по подписке, не считая какой-то мути про подвиги разведчиков и сочинений Льва Кассиля для него, для Сереженьки. Но Абрикосов, как ни странно, совсем не гордился самостоятельностью своей библиотеки, наоборот, он страшно тосковал по наследству, по дедовским книгам и маминым альбомам, завидовал тем, у кого это было, и выскребал со старой книги оскорбительный штампик букинистического магазина.

Кстати, у него была специальная полка, где стояли книги, которые он презирал. Так, для смеху.

Через два месяца Алена с немалым удивлением узнала, что Абрикосов, неизменно фыркающий на любую карьерную, а тем более предпринимательскую деятельность, довольно лихо орудует на книжном рынке. Но тут была не торговля – были бесконечные обмены, замены, избавиться от дубликатов, в супере, без супера, нумерная, верже, с подклейкой, затерханная, новенькая – все включалось в какую-то бесконечную путаную цепь, из которой Абрикосов ловко выдирал нужные ему звенья. Была даже «вязка» – словцо, дошедшее из эпохи дяди Гиляя и означавшее вовсе не собачью случку, а совместную покупку большой библиотеки, с предшествующим сбиванием цены и последующим сложным разделом приобретенных книг, в зависимости от денежного вклада и величины усилий по задуриванию какого-нибудь профессорского правнука. Конечно, бывали просто продажи, иногда здорово выгодные, но из этих денег Абрикосов на жратву или шмотки ни копейки не брал. Все шло только на книги – в магазин или на следующую вязку.

Тем не менее Алене все это надо было разобъяснить.

Абрикосов с жаром рассказал ей о библиофилах, об этих одержимых книжной страстью людях, о скупых рыцарях книги, голодных, потертых старичках, копящих неслыханные сокровища, о том, что книга – это не только текст, но и бумага, и иллюстрации, и переплет, и обрез, и формат, и, разумеется, тираж, и редкость, и все такое, и даже показал, достав из ящика стола, ленинградский «Альманах библиофила», не новейшее фотовоспроизведение, а всамделишний, тираж триста. Купил на тычке у тетки, несла в букинистический. За пятерку – рада была до небес. По каталогу триста двадцать.

– Выходит, напарил тетку? – спросила Алена.

– А? – сбился Абрикосов.

– Ну, обжулил. Наколол.

Абрикосов начал было разъяснять, что в вопросах коллекционерства моральные проблемы возникают не так остро, как в обычных делах, и даже припомнил несколько соответствующих библиофильских историй, но скоро замолк, перевел разговор на другое.