Петербурге, был причиною того, что в контору журнала «Эконом» прилетело из провинции несколько писем с вопросами о том, что это за «брюссельская» капуста, [то], чтоб не отвечать циркулярно по почте всем этим господам А, В, С, D и пр., было на столбцах журнала напечатано очень обстоятельное описание этого овоща как в ботаническом, так [и] в культурном отношении и был приложен к статье рисунок растения; а с одним из нумеров «Эконома», кажется, с 8-м, разосланы были пакетики, тщательно сделанные и плотно заклеенные, с семенами брюссельской капусты, которые многими подписчиками, жившими в деревнях и уездных городках, были посажены в огородах. Результаты оказались удовлетворительными, и из разных концов России получены были г-ми Ольхиным и Песоцким благодарственные письма за эту их любезность, причем большая часть авторов этих признательных адресов, не ведая о том, какое принимал или не принимал участие в «Экономе», как они выражались в патриархальной наивности своей, «достопочтеннейший» Ф. В. Булгарин, просили книжный магазин М. Д. Ольхина передать ему их искреннейшее спасибо. Узнав об этом, Булгарин в одной из своих субботних «Всяких всячин» сделал заявление, что он в делах «Эконома» ни при чем и ни за что по части «Эконома» не ответствует, почему и благодарности за семена с брюссельскою капустою (продающеюся в Петербурге за 2 рубля 50 копеек десяток вилков) он принять не может, а предоставляет тому, кто заведует редакциею этого основанного им, но оставленного журнала (причем он прописал мой имярек en toutes lettres[351]), пользоваться славою распространения в России этого овоща, давно, впрочем, известного в Остзейском крае и в Польше[352].

Успех «Эконома» должен бы был радовать Булгарина, получавшего благодаря этому успеху порядочную постоянную пенсию совершенно ни за что ни про что, а между тем он постоянно злился и на другой или на третий день по появлении его фельетона с вышеупомянутым заявлением о семенах брюссельской капусты он, встретясь со мною на Невском проспекте, сказал:

– Иду в магазин Ольхина сказать там издателям «Эконома», чтоб они порасщедрились купить в зеленных лавках у Каменного моста десятка два-три вилков брюссельской капусты и из них соорудили бы два венка в виде диадем, один для вас, другой для придворного метрдотеля Эмбера, который угощает русскую публику средней руки рецептами таких блюд, какие доступны только столу высочайшего Двора и таких Крезов, каких у нас в столице-то двух десятков не насчитать[353].

В этом отношении, как и в весьма многих, «почтеннейший» Фаддей Венедиктович изволил сильно ошибаться, потому что несколько сотен писем подписчиков, присланных ими в контору «Эконома», свидетельствовали о том, что изящные блюда, описанные г-м Эмбером необыкновенно подробно и обстоятельно, были под строгим наблюдением рачительных провинциальных хозяек изготовлены в домашнем быту людей далеко не огромного состояния и оказывались необыкновенно вкусными и вовсе не слишком обременительными для среднепропорциональных карманов. К тому же 20 лет спустя после этого, в 1865 году, находясь на службе по крестьянскому делу в Подольской губернии[354], я в нескольких особенно хорошо устроенных и веденных домовитыми польками хозяйствах имел случай слышать неоднократно за обедами, очень порядочно сервированными, сообщения откровенные о том, что большая часть лучшего репертуара не чисто национальных местных блюд, а французской кухни заимствованы ими из рецептов, какие за подписью г-на Эмбера печатались за много лет пред сим в русском журнале «Эконом», откуда эти дамы переводили для себя на польский язык эти кулинарные наставления. Жалею, очень жалею, что я не мог передать бывшему кулинарному сотруднику «Эконома» этих сведений о практической пользе, принесенной когда-то напечатанными им поваренными наставлениями панским поварням в Юго-Западном крае, где, по-видимому, «Эконом» между серьезными тамошними хозяевами имел также своих поклонников и почитателей. Не мог я этой весточки сообщить доброму былому моему знакомцу Эдмону Карловичу Эмберу по той простой и вполне естественной причине, что в 1856 году, кажется, он уехал во Францию, свою родину, где, как я слышал, недолго пожил и умер в 1858 году, оставив по себе вдову и несколько детей, впрочем, кажется, и, вероятно, в безбедном положении.

В течение того года, что Эмбер, до отъезда своего в Палермо, вытребованный туда ко двору государыни императрицы Александры Федоровны, постоянно трудился для «Эконома», я с ним видался по меньшей мере еженедельно, именно когда дня за два до выхода нумера я заходил к нему в его с большим вкусом, щегольством и изящною роскошью отделанную квартиру в том придворно-служительском доме, который находился против Таврического дворца рядом с нынешними, да и тогдашними так называемыми Аракчеевскими казармами. Здесь, в этой его квартире, не имевшей ничего того, что за версту пахнет нашей рутинной казенщиной, а, напротив, напоминавшей собою жилище парижского дельного и образованного рантье, я, преимущественно по четвергам, утром занимался с любезным Эдмоном Карловичем переводом на русский язык всех его поваренных наставлений, причем вначале терминология часто ставила меня в тупик, почему нередко г. Эмбер вел меня в свою домашнюю приквартирную кухню, где у него было двое-трое русских учеников, и показывал мне на практике то, что я не умел уразуметь в теории, причем и самые эти ученики, уже студенты поварского дела, способствовали разысканию таких премудростей, как пассир, сюпрем, галантины, grand perlé, petit lissé[355], сотейник, бланшировка и пр., и пр.

Наши занятия с Эмбером или начинались, или оканчивались превосходным завтраком, причем он любил непременно сам в bain marie[356] или в горячем мелком песке согревать, по градуснику в руке, тонкие красные вина: лафит, шамбертен и пр. Кофе-мока высшего качества также он не допускал никого молоть и варить на спирту в так называемом «наполеоновском» кофейнике[357]. Когда мы оканчивали наши занятия по предмету наполнения поварской рубрики следующего нумера «Эконома», Эдмон Карлович, убедясь, что я свободен на час-другой, приглашал меня сыграть с ним несколько партий на бильярде, помещавшемся в одной из его комнат, или у камина выкурить сигару (сам он ничего не курил) и послушать его чтения отрывков из какой-нибудь новой французской книги или нового нумера парижской газеты – «Débats», «Siécle» или «Constitutionnel». Он был человек не только неглупый, но и препорядочно образованный и самого милого, приятного тона, манер и вообще обращения. Я довольно часто бывал впоследствии на вечерах Эмбера и не могу не сказать, что вечера эти отличались такою приличною, неподдельною веселостью, какой мне не случалось ни до них, ни после них находить в наших русских обществах несравненно высшего полета. Из числа лиц, которых я встречал на этих