Ты лелеял мысль, что даже при том, что она рассказала тебе о прошедшем годе ее совместной жизни с Виктором, ее брак все еще не является окончательно решенным делом. Она устанет от него или он от нее, и тогда великодушный брат с его чувством ответственности и с деньгами, достаточными, чтобы купить машину и снять дом на лето, снова будет приглашен и оценен.

Ты еще раз увидишься с ней и все объяснишь ей: ведь ей не нравилась идея замужества, она возражала против нее, так пусть же не вступает в брак. Детей может не быть. Ее легко можно будет убедить, что лучше немного подождать…

Ты все еще обдумывал это, когда через несколько дней, утром, пришло извещение о том, что они поженились. Это было похоже на них — не прислать обычное достойное извещение. Оно было на какой-то художественной бумаге, розовой или голубой, и почерк был таким небрежным, что ты едва его разбирал: что-то вроде того, что Джейн Сидни и Виктор Ноултон, поклявшись перед Богом в верности друг другу в Сити-Холл двадцать первого мая, будут официально дома…

Любой человек, рассчитывающий чего-либо добиться от женщины, дурак или добивается этого случайно.

Какая бы она ни была, она всегда добивается того, чего хочет, и ей тысячу раз наплевать на тебя. По существу, все они варвары, животные, через мгновение они разрывают тебя на части и не думают об этом, как шакал, а потом ложатся, вытягиваются, облизываются и ждут, что их погладит кто-нибудь другой, оказывающийся поблизости. Очень плохо, что они не делают этого буквально, пожирая тебя, тогда это происходило бы только один раз в твоей жизни. Эрма наверняка согласилась бы с тобой, по крайней мере, она честна в этом отношении. Миссис Дэвис ничем» не навредила тебе; она просто использовала тебя; что она тебе дала? Сына; какую пользу он тебе принес; он слопал дюжину обедов за твой счет и сделал из тебя осла, сотворив этот бюст. Потратил больше семи тысяч долларов из твоих денег, болтаясь по Парижу и Риму, вероятно обманывая других богатых идиотов, которые ничего не смыслят в искусстве.

Люси — Люси не была женщиной, она была Люси. То же самое было бы и с ней — нет. Нет! Это было как капли дождя, которые никогда не падают из тучи — а вместо этого взмывают вверх для того, чтобы вечно плыть в атмосфере, не находя пристанища; или замороженный бутон цветка, превратившийся в хрусталь, безжизненный, так никогда и не познавший жизни.

Но самым диким и оскорбительным для звания человека, чудовищем, была эта маленькая Миллисент, в той комнате, когда в окно светило солнце, много лет назад, когда она молча расхаживала взад и вперед, вынимая твои вещи из шкафов и складывая их в кучу на стуле, и наконец повернулась и направилась к тебе…

Покинутый и преданный, с горечью в сердце, без какой-либо зацепки, которая могла бы тебя поддержать, ты не очень удивился тому, что к тебе вернулась старая знакомая фантазия; ты принял это и ощутил ее руки снова в первый раз за многие месяцы, в тот же вечер, когда Джейн оставила тебя у дверей ресторана.

Он повернулся и переступил через грязный ковер на ступеньку второго пролета лестницы. Он двигался безразлично, почти автоматически; казалось, что он по чистой случайности повернул в этом направлении, а не в другом. Он держался за перила, освещения в коридоре было достаточно, чтобы видеть дорогу.

Наверху его ждал полумрак, спускавшийся почти до подножия лестницы, как угрожающий туман. Он в нерешительности помедлил перед ним, туповато, окутанный тишиной. Все здесь было для него обычным и знакомым, и все-таки он колебался, чувствуя странную новизну в тусклом мраке.

Настал момент схватки, сказал он себе так ясно, что ему показалось, как будто он сказал это вслух, хотя его губы оставались недвижными.

Значит, ты можешь сделать это и безопасно скрыться.

Оно появлялось и исчезало неожиданно и прихотливо, порой захватывая тебя неожиданной силой, лишая мысли о сопротивлении. И снова оно, приглашаемое и приветствуемое тобой, приближалось скромно и осторожно, то выступая вперед, то отступая. Оно пряталось в уголках твоего воображения, недоверчиво страшащееся быть захваченным врасплох.

Оно редко посещало тебя чаще одного раза за день или за ночь, хотя были случаи… например в тот вечер, когда Эрма уехала в Нью-Йорк. В тот раз оно появилось дважды и поразительно явственно, хотя невозможно понять, какое оно имело отношение к Эрме, если только она не напомнила тебе о прежних временах в Кливленде, когда ты занимался этим так же часто, как зашнуровывал ботинки или застегивал брюки.

Эрме понравилось бы, если бы ей сказали, что первым эффектом от ее возвращения было обострение твоей памяти о маленькой Миллисент!

Но ей было безразлично. Это только позабавило бы ее. Да был ли кто-нибудь в ее жизни, кто имел для нее значение? Нет. Ты никогда не видел Пьера, только слышал ее рассказы о нем. Она зевнула бы и сказала бы что-нибудь умное насчет физического вторжения, как делала это в то время, когда обнаружила, что скрипач, который носил лепестки розы в шелковом поясе, повязанном на талии под рубашкой, непроходимый дурак. Это было в ее характере — рассказать тебе об этом, без всякого извинения, только упомянув, что все было слишком хорошо, чтобы долго продолжаться.

Если бы ты знал ее так же хорошо, как сейчас, что бы ты сделал в то утро, когда она сообщила тебе, что настало время? Трудно припомнить, что ты тогда знал. Возможно, это не имело значения, потому что ты был готов схватиться за все, что угодно; если бы она отложила свое решение на неделю или две, ты мог бы уехать за Ларри во Францию и получить пулю в лоб.

Джейн была уже замужем почти год; ты решился терпеть Виктора, но видел их редко, особенно потому, что чувствовал, что Маргарет и Роза намерены использовать тебя для приобретения дорогих вещей, а ты не собирался этому потакать. Особенно в отношении Розы. Джейн, пытавшаяся одновременно ухаживать за ребенком и справляться с работой, была слишком занята, чтобы заметить, что твои визиты стали очень редкими.

В тот вечер ты сидел в изящной спальне Эрмы, гадая, что происходит. Она впервые и с большим успехом давала званый обед с танцами в доме на Риверсайд-Драйв; она устраивала подобные вещи с необычайной легкостью, почти не задумываясь. Ты предполагал, что через год ей это надоест или, по крайней мере, по окончании войны; тогда она сможет вернуться в Европу. Почему она попросила тебя задержаться после разъезда гостей?

Если она захотела увидеться с тобой наедине, почему она не сделала это накануне или на другой день? Чего она хочет?

Дверь ее ванной открылась, и она появилась, свежая и очаровательная, без малейших признаков ночной усталости, в нежно-желтом неглиже, точно такого же цвета, как и ее волосы, и в таких же тапочках, из-под подола халата мелькали ее белые щиколотки, когда она приблизилась к тебе. Как будто она и раньше бессчетное число раз проделывала это, она уселась тебе на колени, прямо взглянула на тебя блестящими и нежными глазами и погладила тебя по щеке.