Против собственной воли — или так только казалось — Элиз ответила. Она обняла его за шею, потом легонько коснулась ладонями татуировки на груди. Это будет в последний раз. Никогда больше не почувствует она его силы, его нежной сдержанности. Будет ли кто-нибудь другой в ее жизни так же ласково добиваться ее, думать в первую очередь о ее желаниях, а не о своих? Будет ли кто-нибудь ждать ее благосклонности с таким железным самообладанием и терпением?

Один, последний раз… Что в этом плохого? Ей это не причинит вреда, а он разве не заслужил? Она всегда платила свои долги, заплатит и этот — с удовольствием. Она будет щедрой, она отдаст себя всю, без остатка, как он отдавал ей себя. Она доставит ему радость на прощание, если сможет. Кажется, именно этого он хочет — и она тоже. Неужели это так дурно? Ведь завтра он навсегда отпустит ее, чтобы взяться за опасный труд военного вождя начезов. И даже если он станет врагом ее народа — какое это имело значение сейчас?

Едва сдерживая слезы, Элиз прижалась губами к его губам. Она чувствовала, как ее заполняет лихорадочное желание; груди ее набухли, соски затвердели и уперлись ему в грудь. Когда его рука скользнула по ее бедру и потянула вверх ночную рубашку, она вся задрожала.

Последний раз! Сейчас она принадлежала ему, а он принадлежал ей, они составляли одно неделимое целое. Это должно закончиться, но не сейчас, господи, не сейчас… Все было так сладостно, так прекрасно, так совершенно! Она не могла вынести мысли о том, что этого может никогда больше не повториться…

Когда все закончилось и они лежали обнявшись, Рено перебирал пальцами длинные пряди ее волос и широко открытыми глазами смотрел в темноту. Еще недавно он собирался отпустить ее. Он думал, что сможет, что это необходимо. Но теперь он понял, что никогда не отпустит ее, потому что это его женщина. Она останется с ним, даже если ему придется сражаться за нее со всем миром. Или с самой Элиз.

— Они уехали.

Элиз взглянула на Маделейн поверх чашки шоколада, в глазах ее появилось удивленное выражение:

— Как это уехали?

— Они отправились в форт. На рассвете.

— Как же они могли уехать без меня? Почему меня не позвали? — Она осторожно отставила в сторону фарфоровую чашку с узором из фиалок, побоявшись, что сейчас швырнет ее на пол.

Маделейн говорила очень спокойно, но руки ее были крепко сжаты.

— Им сказали, что вы решили остаться.

— Кто им это сказал?

Маделейн не ответила, да в этом и не было нужды. Кто же еще мог осмелиться это сделать? Кто бы стал убеждать остальных продолжать путь без нее? Кто, как не Рено?

«Я убью его!»

Элиз сбросила одеяло и вскочила с постели, не обращая внимания на то, что была в одной ночной рубашке, с мрачным выражением лица она схватила свое платье и нижнее белье, аккуратно развешенное вечером, и начала второпях одеваться.

— Не нужно так расстраиваться. Он хотел как лучше.

— Лучше для себя! Что мне здесь делать? Оставаться и терпеливо ожидать его возвращения с войны? Пусть он на это не рассчитывает!

В последние два дня между нею и кузиной Рено возникло молчаливое соглашение о перемирии. Старшая женщина, казалось, считала Элиз необходимым условием удобства Рено, а та точно так же воспринимала Маделейн. Они относились друг у другу с взаимным уважением и терпимостью, с осторожным дружелюбием.

— Нехорошо, что он не оставил тебе выбора, — нахмурившись, заговорила Маделейн. — Но что плохого в том, что он хочет, чтобы ты осталась? Ты ему нужна, и я думаю, он тоже нужен тебе.

— Мне никто не нужен!

— Так не бывает, нам всем кто-нибудь да нужен.

— Я не останусь здесь против воли!

— Одной тебе нельзя ехать.

— Я смогу догнать остальных, если у меня будет быстрая лошадь.

— Но даст ли тебе ее Рено?

— Даст — или я украду ее!

Элиз метнулась из комнаты, застегивая на ходу платье, сердитым нетерпеливым жестом отбрасывая на спину струящиеся волосы. Она была в таком состоянии, что не обратила ни малейшего внимания на холодный утренний воздух и густой туман, окутывавший деревья, едва пропуская солнце. Но Рено она увидела — увидела его широкие плечи под плащом из оленьей кожи. Он руководил загрузкой обоза из пяти низкорослых равнинных лошадей. Вокруг него суетилось около полудюжины начезов — другие, по-видимому, уехали. От вчерашнего индейского празднества остался только вытоптанный круг земли, на котором все еще дымились угли костра.

— Что ты себе позволяешь? — требовательно спросила она, приближаясь. — По какому праву ты велел оставить меня здесь?

Рено повернулся к ней, сурово сдвинув брови. Его забранные наверх волосы были украшены лебедиными перьями; плащ раскрылся, обнажив его голую грудь. Полуобнаженный и надменный, он показался ей чужим, это был совсем не тот человек, который обнимал ее предыдущей ночью. В нем была какая-то устрашающая целеустремленность.

— Ты обращаешься ко мне?

— Конечно! — ответила Элиз, с вызовом поднимая подбородок.

— Тогда не мешало бы тебе сбавить тон. Моим воинам не нужны ведьмы, они не поймут меня, если я стану слушать тебя.

— Ведьмы? Ты называешь меня так только потому, что я не хочу оставаться здесь против воли?

— Иди в дом. Поговорим там.

Слова эти прозвучали сурово, как приказ. Он повернулся к Элиз спиной и что-то резко сказал индейцу, который остановился рядом и с любопытством смотрел на них. Весьма вероятно, что он понял многое из того, о чем они говорили: начезы торговали с французами в течение тридцати лет, и у них были определенные способности к языкам. Но даже если он и понял, какое ей дело?

К несчастью, Элиз отдавала себе отчет в том, что имеет в виду Рено. Теперь он стал вождем и должен вызывать уважение у своих подчиненных. Не к лицу ему выслушивать нарекания женщины, хотя среди народа его матери женщины и занимают почетное место. Элиз знала, что почтительное отношение к воинам является священным догматом всех индейских племен. Оно придает им мужество, поддерживает их веру в себя в моменты опасности, когда им приходится рисковать жизнью ради блага своих соплеменников.

Элиз повернулась на каблуках и гордо зашагала к дому, но в глазах ее светился опасный огонек, и в быстрых движениях угадывался сдерживаемый гнев.

Когда Рено появился в гостиной, Элиз уже причесала волосы, заплела их в косы и уложила вокруг головы, закрепив медными шпильками, подаренными Маделейн. Она ходила взад-вперед перед камином, обдумывая то, что ей предстоит сказать, и время от времени останавливалась, чтобы погреть руки над огнем. Губы ее были плотно сжаты, вид она имела весьма воинственный, а в янтарно-карих глазах, обращенных на Рено, не было тепла.