Сашу, или Шуру, как будет называть она его всю их дальнейшую долгую и счастливую жизнь, Софья Михайловна увидела впервые в приемной роддома. Он сопровождал маленькую женщину, мелкоглазую, со смазанным лицом и острым подбородком. Высокий, статный красавец с ранней проседью осторожно и нежно держал за плечи свою невзрачную спутницу. Когда медсестра стала оформлять роженицу, Соня услышала, что сопровождающий не муж, а брат. Она подняла на него глаза и, столкнувшись с ним взглядом, тут же очень смутилась, засуетилась и даже уронила медицинскую карту на кафельный пол. За картой они, естественно, нагнулись одновременно. Тем же вечером роженица благополучно разрешилась хилым младенцем мужского пола, а позже благодарный дядька встречал Соню на улице с букетом белых пионов.

Эти пионы так и остались ее любимыми цветами на всю дальнейшую жизнь, бесповоротно отодвинув букеты роз, гвоздик, тюльпанов и гладиолусов – несчитаные охапки цветов, подаренных за долгую трудовую жизнь хорошего, добротного и честного врача.

Неискушенная, Соня влюбилась отчаянно. Всем своим пылким и наивным сердцем. Впрочем, любовь эта была, скорее всего, из серии «я тебя люблю, а ты принимаешь мое большое чувство». И все долгие годы, правда нечасто, она задавала себе один и тот же вопрос: способен ли нежно любимый Шура на истинную страсть? Сомнения были, были… Нет, сетовать и роптать ей не пришло бы и в голову: Александр Николаевич, Шура – сначала жених, а потом и муж, – оказался предупредительным, внимательным и обходительным. Упреждал все ее желания, коих, конечно же, в силу ее характера было немного, не говоря о капризах, был нежен и терпелив, заботлив и не скуп. И все-таки каким-то неопровержимым женским чутьем, тончайшим осязанием, закравшейся, промелькнувшей, холодной и коварной задней мыслишкой она понимала – даже не понимала, а чувствовала, что женился он на ней не по сердечной горячности, а по здравому смыслу и честному, справедливому и, скорее всего, необидному расчету. Жена из нее действительно получилась замечательная – верная, преданная, терпеливая, жертвенная, усердная. Для нее невозможны были сомнительные компромиссы, вялые заигрывания с совестью – стоит ли говорить о предательстве и вероломстве? Он, надо сказать, не ошибся ни в чем и ни на йоту. Соня была соратницей, сподвижницей, подругой, жилеткой, плечом, истиной в последней инстанции, самым непоколебимым и преданным поклонником. Защитницей и заступницей. Даже когда он подвергал свои действия бо-о-льшим сомнениям. Вначале его удивляло, что она оказалась еще и прекрасной хозяйкой: домовитой и расчетливой, чистюлей и кулинаркой. По воскресеньям были пироги, в конце августа она пыхтела над нудным и кропотливым консервированием овощей и фруктов. До блеска драила кастрюли и натирала столовые мельхиоровые наследные приборы, вязала крючком кружевные салфетки под вазы, плела кашпо, шила юбки и блузки, натирала вонючей мастикой до зеркального блеска старый дубовый рассохшийся паркет. И к слову сказать, считалась лучшим специалистом в своем отделении – ей, тридцатилетней, уже доверяли затянувшиеся роды, тяжелые кесаревы.

Александр Николаевич, Шура, служил в ЦСУ – работа нудная, монотонная, связанная с цифрами и отчетами. Коллектив женский на девяносто процентов. Каждый мужчина – платиновый слиток, каждый на виду. Конечно, продвигали мужчин быстрее. Александр быстро стал руководителем отдела. Соблазнить его пыталась не одна и не раз – красавец, скромник, галантен, интеллигентен. Не мужчина – провокация для женского коллектива. Примы мрачного творения Ле Корбюзье на Кировской совершали вокруг немногословного красавца свои ритуальные танцы. В ход пускалось все: яркая помада, терпкие духи, короткая юбка, дедероновые чулки, делающие ногу стройнее и как будто длиннее. Угощения в виде пирожков и диковинных многослойных тортов с безе и без, маринованных своими руками патиссонов и соленых грибов. Просьбы разобраться с отчетом (сесть напротив, расстегнуть верхнюю пуговицу блузки, вздох, отчаянный взгляд). Не работало НИЧЕГО. Александр был по-прежнему сдержан, даже слегка суров, немногословен и спокоен. Одна из обиженных его равнодушием местных красавиц даже пустила по управлению слух – дескать, ни на что не годен, в смысле мужском полный ноль, знаю, пробовала. В курилке она закатывала глаза, шумно затягивалась и убежденно подтверждала, с трагическим вздохом – увы, увы! Ей и верили, и нет. Впрочем, какая разница.

Софья Михайловна, сама неспособная на обман, как-то не думала о том, что ее мужа ежедневно окружает толпа молодых и не очень, прекрасных, готовых на все женщин. Лишь однажды, на предновогоднем концерте со стандартным набором – иллюзионист, чтец-декламатор, полная меццо-сопрано в плюшевом платье цвета электрик, – она вдруг огляделась и увидела то, что ее потрясло. Господи, сколько красивых, хорошо одетых, ухоженных, одиноких – выдает взгляд – женщин! Тут же она увидела себя со стороны – грузная, немолодая, плохо одетая, совсем без косметики, со скучным узлом на затылке докторша. Сердце больно кольнула тоска. Разглядывали ее, конечно, с повышенным интересом, и она видела разочарование в глазах смотрящих. Настроение было окончательно испорчено, слезы в глазах, ком в горле. Ночью тревога не отпустила. Решила как-то себя приукрасить. На следующий день после работы зашла в галантерею. Купила помаду, две нитки бус – под жемчуг и под бирюзу, пудру «Балет» и духи «Каменный цветок». Заказала в ателье новое пальто с дефицитной норкой и норковую же шляпу. Хотела отрезать волосы, сделать модную короткую стрижку, но так и не решилась. Впрочем, довольно скоро за хлопотами и работой думать о том, что ее тревожило, она перестала. В конце концов, доверие в семейной жизни – это главное. Да и поводов усомниться в себе Шура никогда не давал. Жили они складно. Долго ужинали по вечерам, обсуждая новости, события на работе, прочитанные книги, просмотренные фильмы. По субботам ходили на рынок, обедали поздно, позволяли себе выпить бутылочку сладкого вина «Лидия» – словом, отдыхали.

Скоро, правда, Софья Михайловна забросила свои чахлые попытки приукрасить себя. Забросила после того, как услышала за спиной ехидный комментарий молоденькой медсестрички по поводу ее новой норковой шляпы, которую она тоже почему-то невзлюбила и стеснялась носить. Словом, шляпу тем же днем пересыпала нафталином, завернула в старую наволочку и убрала поглубже в шкаф, а на голову нацепила старый вязаный серый берет. И вздохнула с облегчением. В отпуск уезжали в конце августа на море, чтобы прихватить первую неделю мягкого бархатного сезона. Ездили на Азовское – теплее и мельче. Плавать Софья Михайловна не умела, просто заходила в воду по грудь, закрывала глаза, подставляла лицо солнцу, и на лице ее блуждала счастливая улыбка. В эти минуты она была совершенно счастлива. С годами, правда, на юг ездить перестали, заменив солнце, море, теплые края на такую ненадежную в смысле погоды Прибалтику. И тоже полюбили ее всем сердцем, найдя с удовольствием ворох достоинств и в этом – сосновые леса, отличный воздух, чистота, вкуснейшие молочные продукты, почтенная публика. Ездили в Литву, в Друскининкай. Снимали комнату у хозяйки, брали курсовки на лечение в санатории, пили целебную минеральную воду в павильоне на набережной.

Иногда, не часто, удавалось подменить дежурство и на два-три дня вырваться среди года из Москвы – у Александра Николаевича случались командировки по союзным республикам. Так побывали вместе в Ташкенте, Ереване, Тбилиси, Баку, Кишиневе. Александр Николаевич до обеда был на службе, а после они встречались, шли обедать в какой-нибудь ресторанчик, пробовали местные яства, а потом до изнеможения, до сбитых в кровь ног бродили по центру города, заходили в музеи, забредали в маленькие лавочки. Отовсюду Софья Михайловна обязательно привозила сувениры или что-то из утвари с местным колоритом. Так, из Ташкента она привезла большое глиняное блюдо под фрукты в синих и бирюзовых тонах, таких ярких и глянцевых, походящих на эмаль. И синие, с золотом, большие миски-касы под суп или плов. Из Тбилиси – маленькие глиняные сковородочки кеци густого терракотового цвета. Из Кишинева – льняные скатерти с народным орнаментом, из Риги – витые свечи и вязаные рукавицы и тапочки. Совсем не барахольщица и не тряпичница, Софья Михайловна радовалась как ребенок. В общем, в доме царили лад и покой. Что есть на свете ценнее?