После отъезда Баранта интересы Франции в России представлял поверенный в делах Казимир Перье. Император проявлял свое расположение к нему, но заявлял, что граф Пален вернется в Париж только после того, как Барант возвратится в Петербург. «Я не сделаю первого шага», – таковы были слова Николая[326]. После отъезда Казимира Перье (по причине болезни его жены) интересы Франции в Петербурге представлял второй секретарь посольства барон д’Андре. Ему было предписано придерживаться той же линии поведения, что и его предшественнику: занимать выжидательную позицию до тех пор, пока русское общество не изменит своего отношения к представителям французского дипкорпуса[327]. Однако ситуация не изменилась и при следующих представителях Франции, Альфонсе де Райневале и Анри Мерсье.

Официально в отставку Барант был отправлен только после Февральской революции, 7 марта 1848 г., министром иностранных дел Альфонсом Ламартином.

К незнакомому, «Другому» – будь то на уровне межличностном или же государственном – люди испытывают двоякие эмоции: страх и интерес. Что касается французов, их представления о России всегда отличались двойственностью и разноречивостью. Как правило, в оценке нашей страны не было «золотой середины»: нас либо любили, либо ненавидели, либо восхваляли и связывали с Россией надежды на будущее европейской цивилизации, либо воспринимали как варварское деспотичное государство, что было гораздо чаще.

Ксенофобия в целом и русофобия в частности имеют давние исторические корни, уходящие в события Ливонской войны, а если еще глубже – в раскол христианской церкви. Начиная со второй трети XIX в. антирусские настроения зачастую доминировали не только во Франции, но и везде в Европе. Активная и успешная внешняя политика Российской империи, значительное влияние России в Европе вызывали опасения относительно нарушения европейского статус-кво, хотя Николай I стремился именно к сохранению порядка вещей, зафиксированного Венским конгрессом. Если в начале XIX столетия русофобские настроения сдерживались перед лицом общего врага, Наполеона I, то спустя пятнадцать лет именно в России начали усматривать нового агрессора, стремящегося подмять под себя не только Запад, но и Восток.

С подачи одного из популярных телевизионных ведущих считается, что термин «русофобия» впервые был употреблен Ф.И. Тютчевым в письме дочери в 1867 г.[328] Причем Тютчев говорил о «русофобии некоторых русских людей». На самом деле этот термин упоминается гораздо раньше, например, у князя П.А. Вяземского в тексте, относящемся к 1844 г., о котором речь пойдет далее[329]. Тогда же это слово употребляет и министр иностранных дел граф К.В. Нессельроде[330].

Во Франции мощный всплеск русофобских настроений пришелся на завершающий этап наполеоновских войн. Именно тогда в душах французов поселился страх перед русскими – «новыми варварами», жаждавшими окончательно разорить Францию. Как отмечает современная французская исследовательница М.-П. Рэй, «…достаточно было произнести слово “казак”, означающее высшую степень варварства, чтобы вызвать ужас среди населения, в большой степени затронутого наполеоновской пропагандой»[331]. Однако после вступления русских войск в Париж весной 1814 г. настроения парижан изменились: император Александр I потребовал от своих офицеров и солдат безупречного поведения, предусмотрев суровые наказания для нарушителей, вплоть до смертной казни. В результате казаки, расположившиеся лагерем прямо под открытым небом на Елисейских полях, стали объектом всеобщего любопытства, особенно среди женщин и детей. Виктор Гюго, которому в ту пору было двенадцать лет, спустя многие годы писал, что «страшилища казаки оказались кроткими как агнцы»[332].

Прошло пятнадцать лет, и эти страхи, казалось бы, забытые, вновь вернулись. Связано это было с реакцией императора Николая I на Июльскую революцию 1830 г.

Опасения французов сохранялись даже спустя год после признания Николаем режима Июльской монархии. В частности, их озвучил тогдашний глава правительства Казимир Перье, политик весьма умеренный, в разговоре с бароном Бургоэном, вернувшимся из Петербурга в июне 1831 г. Бургоэн, в августе 1830 г. склонявший Николая к осторожной политике в отношении Франции, заверил главу кабинета: «Не придумаю слов, чтобы выразить вам, в какую степень негодования это известие (об Июльской революции. – Н. Т.) привело его (императора Николая. – Н. Т.); но в то же самое время, повторяю, он никогда серьезно не думал нападать на нас. Он с первой минуты понял, что это будет опасная война». В ответ на слова Перье о том, что Николай I отправил генерал-фельдмаршала И.И. Дибича в Берлин, а генерал-адъютанта А.Ф. Орлова – в Вену, Бургоэн ответил: «Очень может быть. Но с тех пор многое переменилось»[333].

Между тем французы полагали, что дело было отнюдь не в прагматизме Николая, а в Польском восстании, на целый год поглотившем все силы и внимание российского самодержца. Французы так и говорили, что Польша спасла Францию от русской интервенции.

Июльская революция стала катализатором революционного движения в Европе, в том числе и Польского восстания, чего так опасался император Николай. Вице-канцлер граф К.В. Нессельроде в разговоре с Бургоэном даже упрекал французов в подстрекательстве поляков, что вызвало возмущение французского дипломата, заявившего: «Я отвергаю самым формальным образом всякий упрек в непосредственном подстрекании»[334]. Парижские газеты, стремясь подлить масла в огонь, публиковали статьи, где утверждалось, что Николай якобы напрямую обвинял французов в разжигании Польского восстания. Как написал Бургоэн в своих воспоминаниях, корреспондент одной французской газеты вложил в уста государя такие слова: «Воротитесь к вашим якобинцам; это они зачинщики новой революции». Между тем, отмечал Бургоэн, эта фраза была полностью выдуманной, а Николай сказал лишь следующее: «Вот печальные известия! Но таково влияние дурных примеров»[335].