Мы объяснили, что хотели попробовать ФДТ, но нам объяснили, что в нашем случае это вряд ли поможет; а от операции нас отговаривают из-за вероятной ликвореи. Самый реальный вариант сейчас — кибернож. Врач кивнул: что ж, кибернож действительно хороший вариант. Где вы наблюдаетесь? В Бурденко? Прекрасно, у них есть свой аппарат и достаточно опыта работы на нем. Давайте сделаем так: вы мне позвоните, когда точно все решится; если кибернож — то кибернож. Если что-то получаться не будет, все равно позвоните, что-нибудь придумаем. Хорошо? Мой телефон у вас есть.

Из кабинета мы вышли в приподнятом настроении, хотя вроде бы ничего конкретного этот визит не дал; но нам казалось, что мы приобрели серьезного союзника в борьбе с рецидивом.

Далее был осмотр у ЛОРа в Бурденко. ЛОР была молодой красивой женщиной. Мы объяснили ситуацию: опухоль развивается на месте папилломы, и прежде чем воздействовать на нее радиацией, возможно, следует сначала убрать папиллому эндоскопом — так нам сказал доктор Спирин. С другой стороны, во время взятия биопсии доктор в Ростове убрала эту папиллому едва ли не полностью всю; так что возможно, эндоскоп и не понадобится. ЛОР сказала: надо же, какой вы продвинутый пациент, все уже известно заранее. Впрочем, это хорошо. Надо осмотреть вашу орбиту повнимательней. Следуйте за мной.

Меня положили на койку в процедурной, и ЛОР при помощи эндоскопа осмотрела мою глазницу. Делалось это все без наркоза, прямо при мне, пока я находился в сознании и наблюдал, как сначала в ноздрю, а потом прямо в орбиту левого глаза мне суют гибкую рабочую часть эндоскопа. Изображение с камеры эндоскопа транслировалось на большой монитор у меня над макушкой. Вот это место, сказала ЛОР вслух. Медсестра поддакнула. ЛОР сказала: но я ничего не вижу. Если что-то и было, то действительно все убрали. Давай еще тут посмотрим. Так, теперь с этой стороны. Ты что-нибудь видишь? Медсестра неопределенно хмыкнула. Нет, я в упор ничего не вижу, сказала ЛОР. Она вытащила рабочую часть эндоскопа из моей глазницы. Спросила меня: орбиту промываете? Я сказал: промывали, но как узнали о рецидиве, теперь боимся слишком часто туда лезть. Она сказала: все равно промывайте, слишком много гнойного экссудата, все забито корками. Например, физраствор плюс несколько капель метрогила и мирамистина. Перемешали, набрали в шприц и прямо в левую ноздрю, раза три-четыре, пока весь гной и корки не выйдут.

Я сказал: хорошо.

Помню, мы вместе вышли из процедурной. ЛОР сказала: вроде все в порядке, можно облучать, я передам Спирину. Яна сказала: спасибо! Спасибо вам большое!

Она потянулась за сумкой:

— А сколько мы вам…

ЛОР отмахнулась: ничего не надо, господи. Удачи вам.

На следующий день мы снова встретили Спирина.

— Ну что там насчет криодеструкции? — спросил он. — Консультировались?

Мы объяснили: специалист по криодеструкции считает, что это слишком большой риск. Спирин кивнул. Заключение ЛОРа я уже получил, сказал он. С радиологом общался: видимо, будем облучать. Радиохирургия. В вашем случае скорее всего кибернож. Но прежде всего вам самим надо встретиться с радиологом. У нее кабинет в старом здании. Я вас записал на прием сегодня. А завтра у вас прием у химиотерапевта.

По длинному коридору в подвале мы прошли в старое здание института. Там нам открылось, что не надо каждый раз получать пропуск в новое здание: в него можно попасть без всякого пропуска через коридор из старого здания. С тех пор только так мы и делали; и, кажется, не только мы. Впрочем, охрана нам ни разу не препятствовала, и пропуск никто не проверял.

Кабинет радиолога оказался на третьем этаже. Когда мы пришли, там было заперто. Я постучал в дверь, но никто не открыл; мы стали ждать. Не помню, как точно звали радиолога. Между собой мы звали ее по отчеству: Рэмовна. Рэмовна явилась не скоро: молодая, шутливая, движения резкие, голос насмешливый. Посмотрела мои выписки, снимки. Сказала: да, судя по всему — кибернож. Вот только, чтоб точнее определить масштабы поражения, желательно сделать ПЭТ/КТ головы. Это довольно дорого, около тридцати тысяч рублей. Осилите?

— А это надо? — спросила Яна.

— Да, очень желательно, — сказала Рэмовна. — Понимаете, не хочется задевать здоровые ткани; и в то же время необходимо не пропустить ни миллиметра опухоли. ПЭТ даст самую точную картину.

— Тогда, конечно.

— Хорошо, подождите. Я позвоню.

Она набрала номер, поздоровалась. Евгений, как дела? Отлично? Вот и отлично. Слушай, есть у вас место на ближайшие дни? ПЭТ с глюкозой. Молодой парень, рецидив опухоли, интракраниальный рост. Когда? А раньше никак? Они не местные, им бы пораньше. Завтра?

Она повернулась к нам:

— Вам завтра подойдет?

— У нас завтра рано утром прием у химиков, — сказала Яна.

У них утром прием у химиков. В 12.00? Отлично, в 12.00 подойдет. Записывай фамилию: Данихов.

— Данихнов, — поправил я.

— Как?

— Данихнов.

То есть Данихнов. ДА-НИХ-НОВ. Записал? Вот и отлично, в двенадцать они будут на месте. Счастливо, Евгений.

Рэмовна сбросила звонок; посмотрела на нас, развела руками: ну вот, завтра к химикам, а потом делать ПЭТ. Результаты получите быстро, скорее всего уже на следующий день.

— А где ПЭТ делать будут? — спросила Яна.

— В онкоцентре Блохина на Каширке, — сказала Рэмовна. — Объяснить, как добраться?

— Не надо, — сказала Яна, — мы знаем.

В Ростовском онкодиспансере я наблюдался у заведующей поликлиникой Снежко Оксаны Андреевны. Так как лечился я в онкоинституте (а затем в Институте нейрохирургии имени Бурденко в Москве), то поначалу она только следила за ходом моей болезни, давала полезные советы по поводу того, как облегчить побочные эффекты химии, и выписывала направления на анализы. В 2016 году в онкоинституте стали с крайней неохотой класть пациентов на химию в свое отделение; давали рекомендацию, вручали выписку и отправляли капаться по месту жительства. После рецидива мы собирались договориться капаться в онкоинституте, как раньше, но нам отказали; мы обратились к Оксане Андреевне, и она быстро дала нам направление к химикам онкодиспансера.

По сравнению с онкоинститутом здесь было все просто и в каком-то смысле быстрее: капали и в тот же день отпускали домой. Никаких трех дней госпитализации. В состоянии идти? Вот и славно: до свидания. Пациентов было много, в основном старики, но хватало и молодежи. Врачи следили только за совсем уж доходягами; на меня, как на молодого и полного сил, почти не обращали внимания. Медсестра поставила капельницу — и ушла. Ты лежи, занимай себя сам. Кто-то спал, кто-то болтал с соседями, я читал книги. Один препарат капался около трех часов, другой — примерно час. Плюс время на ожидание, когда из кабинета химиотерапевта медсестрам отделения придут бумажки с назначениями. Всего уходило восемь-девять часов: полный рабочий день. В конце дня ты весь вымотанный и как будто слегка поддатый после карбоплатина с паклитакселом идешь вызывать такси. Яна обычно на работе, но иногда успевает приехать и встретить. Ты говоришь ей: да не надо, доберусь сам, но она все равно едет. Это приятно, когда есть человек, который тебя всегда поддержит. Кроме того, с нами тогда жила мама: смотрела за детьми; особенно за Майей, конечно. Жалела меня. Рассказывала о новых средствах лечения, о которых она услышала по телевизору. Заставляла есть помидорчики, зелень, свежий лук, чеснок, особенно чеснок, он от всего помогает, ешь, Вовочка, и лучка, лучка побольше, а сахара поменьше, сахар — яд. Настаивала на том, чтоб я попробовал какие-то совсем уж дикие отвары. Я покорно ел, про отвары поддакивал, но пить не спешил. Мама точно знала, что нужно сделать, чтоб я выздоровел, и объясняла мне. Я не выказывал сомнений. Лечение длилось. Помню, в первый раз меня поразило, что здесь не чистят после капельницы: в онкоинституте кроме, собственно, препаратов химии, капали поддерживающие лекарства. Здесь же только дексаметазон ночью перед курсом (и потом утром) и ондансетрон от рвоты. И то, и другое надо покупать самому. Дексаметазон мне колола Яна. Однажды ондансетрона не оказалось в аптеке поблизости; я спросил: может, есть что-то бесплатное? Мне дали какие-то таблетки, но они не помогли: тошнило сильно. Я сказал медсестре, что меня тошнит; и тогда она где-то добыла ампулу ондансетрона и уколола меня. Один раз пожилой дядька на соседней койке уже перед самой капельницей понял, что забыл купить ондансетрон, от таблеток отказался, сильно нервничал; я дал ему одну ампулу. Он очень благодарил. Вечером пришла его жена и вернула мне полную ампулу; я сказал: нет-нет, что вы, не надо, но она сказала: ну что вы, возьмите, нам так стыдно, и я взял, потому что она сильно настаивала. Помню, была еще пожилая, очень толстая женщина, посреди капельницы она вдруг застонала: ох, как больно, ох, помираю, мочи моей нет, вот прямо так, этими прямо словами, а медсестры рядом не было, и я вместе со штативом для капельницы и иглой, торчащей из вены, проковылял в коридор и крикнул: Аня, подойдите, пожалуйста! Медсестра тут же примчалась; уменьшила скорость капельницы: пожилой, очень толстой женщине, кажется, сразу полегчало, у нас были одни и те же препараты, но из-за того, что ей скорость уменьшили, а мне — нет, моя капельница закончилась быстрее, но толстая женщина очень боялась оставаться в палате одна и попросила меня, вдруг я не возражаю задержаться немножко, пока она не докапается, а то ей очень страшно, еще помрет прямо тут, я сказал хорошо и минут сорок провел с ней в палате, меня подташнивало, и я злился, что приходится оставаться, хотелось домой, к семье, но я терпел, было все-таки очень жаль эту женщину; я дождался, когда жидкость в ее бутылке иссякнет, снова позвал медсестру Аню и ушел.