Поэтому я и нужен здесь.

В этот момент, я, размахнувшись бью кулаком в синее небо. Оно с хрустальным звоном трескается, и осыпается мне на плечи голубым снегом, который укрывает все вокруг — и внезапно застывшие фигуры, и весенний парк, скрывая их в темноте. Я стою в тишине. В пустоте. Мир рассыпался горсткой пепла, растаявшего у моих ног. Потому что так не должно быть.

Должно быть иначе.

Вначале опять было слово. Мир будет другим.

Несовершенным, опять, ибо все совершенное мертво изначально — мне понадобилось совсем немного экспериментов, чтобы понять это. Но мир будет другим. Он должен быть чуть добрее. Для этого и нужна моя человеческая часть, заглядывающая в глаза людям, живущая их жизнью вместо своей. Для этого я и хожу по сотворенной своими руками земле, чтобы почувствовать и понять ту грань, дальше которой нельзя… дальше которой понимаешь, что ты опять ошибся и опять твоя мятущаяся душа вложила в этот мир слишком много противоречия, и вместо желанного успокоения и славы создателя получаешь прах несбывшихся надежд.

Я посмотрел наверх и заново вспыхнул свет Солнца. Я развел руки в стороны и осторожно, самыми кончиками пальцев, зажмурив глаза, потрогал нежные весенние листья в парке. Вдохнул аромат цветов, услышал детский смех, перекрывающий звон духовых уходящего оркестра. Я открыл глаза и посмотрел в счастливые глаза молодой Катерины, любующейся, как ее дочка смешно ковыляет навстречу маминым рукам.

Я надеюсь. Я живу надеждой, что именно в этот раз мне удалось вплести в этот мир столько любви и добра сколько он сможет вместить. Я верю.

Опять воет. Бьет ветром и солеными брызгами в окно, зовет к себе. Плачет, как брошенная посреди ночи любовница. Стучится в окно, скребется в дверь. Не впустить просит — наоборот, призывает выйти отсюда, из согретого камином дома в ночь, в холод. Просит сделать всего три небольших шага на север, к яркой полярной звезде. От стены дома до обрыва всего пара метров — третий шаг будет прямо к ней в объятья… Но я не выйду. Не сегодня, не сейчас. Я опять ей не отвечу на зов, хоть внутри все готово кровоточить слезами от этого призыва. Потерпи любимая, еще не время. Мы увидимся скоро, но не сегодня. Не сегодня. Я не знаю, когда — но я ощущаю, что что-то меня еще держит здесь, словно вросший в скалу ржавый, но крепкий якорь. Еще должно что-то произойти, чтобы старик почувствовал себя свободным. Думаю, оно уже на подходе….

Сейчас бутылка виски и тепло от камина сделают свое подлое дело и усыпят это стареющее тело, а завтра, под солнечными лучами, зов опять отступит, превратится в глухую тоску, которая тихо будет ждать своего ночного часа… До завтра, любимая…

Утро не выдалось ни солнечным, ни приятным. Ночная буря нагнала непроницаемую стену сизо-серых туч, а поумеривший свой пыл ветер, гнал по пустым улицам клочья тумана. Вчерашняя идея отправиться на рыбалку теперь казалась совершенно глупой и бестолковой, поэтому я просто вынес из дома плед и остатки виски и уселся в кресло у крыльца. Голова трещала нещадно, но утреннее похмелье давно стало неотъемлемой частью жизни — настолько, что я даже успел к нему привязаться. С крыльца была неплохо видна центральная площадь нашей деревни, которая по-прежнему на картах гордо звалась «городом». Хотя какой к чертям это город, если по всем домам наберется от силы две сотни стариков да несколько десятков молодых, которые то ли по глупости, то ли от лени еще не уехали в разраставшийся где-то там, за горной грядой, мегаполис, пожирающий людей и поселки подобно гигантскому спруту. Он уже высосал жизнь и из этого городка, оставив только кости, да не нужных никому стариков. Жизнь вокруг словно остановила свой сумасшедший бег, замерев на одном единственном промежутке времени, как заезженная пластинка. В зависимости от времени года, день тут всегда начинался по одному и тому же сценарию. Вот сейчас Выйдет Якоб и будет раскочегаривать трухлявый в конец трактор. Когда-нибудь один из них нарушит этот ритуал — либо старый мотор все-таки заклинит, либо однажды утром машина не дождется хозяина. Но не сегодня. Булькающее тарахтение известило деревню о начале нового обычного дня. Мимо моего дома прошел владелец единственной в округе лавки, как всегда поздоровавшись, приподняв шляпу, и, как всегда, не дожидаясь ответа, который он, по глухоте своей, все равно никогда бы не услышал. Все шло своим чередом. Ничто не говорило о том, что сегодняшний день будет хоть на каплю отличаться от предыдущего, разве что моя апатия сегодня была куда сильнее, и, поэтому, я даже не стремился изобразить видимость деятельности, а просто вызывающе задремал в кресле. Уже вечером сей вопиющий факт будет обсуждаться всеми престарелыми сплетницами, ибо проводить день в праздности было совершенно непозволительным вызовом общественному мнению, если это только не суббота, которую чтила добрая половина городка, и, тем более, не воскресенье, когда к нам приезжал пастор, чтобы исповедовать вторую половину. Хотя, возмущением больше, возмущением меньше — я как был чужаком для всех местных, так и остался до сих пор, даже после пятнадцати лет жизни в этой дыре.

О том, что в нашем маленьком городке появилось нечто, что вполне может стать сенсацией, известил далекий громкий лай собак. В городке вроде нашего, где собаки уже давно успели выучить всех людей, такой лай мог означать только появление незнакомца, что само по себе было необычно. Одновременный же лай многих собак говорил о том, что, скорее всего, незнакомец либо мчится на велосипеде, либо едет на машине, что было уже вообще из ряда вон. Хотя от ближайшей трассы к морю можно было проехать только через наше захолустье, желающих прыгать в море с отвесных скал было немного, а иного способа попасть к воде тут не было. Бог обделил этот край пляжами и уютными бухтами. За те пятнадцать лет, что я здесь прожил я помню всего две машины, да и то водитель одной из них просто спутал дороги, а небольшое семейство из второй машины, добравшись до побережья, где им обещали роскошный вид на море, было изрядно расстроено нашей помойкой и уехало меньше чем через пол часа. На сей раз было похоже, что к нам опять заехали незадачливые туристы — тихо шелестя водородным двигателем, на центральную площадь въехал минивэн. Сделав полукруг, он остановился напротив лавки Смита. Жизнь в городке замерла. То есть, каждый делал вид, что ему нет ровно никакого дела до того, кто и зачем приперся в эту дыру, но шум городка стал сразу на порядок тише, и я мог поклясться, что как минимум полсотни глаз сейчас искоса, якобы невзначай, пожирали авто и тех двоих, что вылезли из кабины и, засунув руки за пояс, по-хозяйски оглядывались вокруг. Нет, это явно не туристы. Был бы автомобиль не столь легкомысленной марки, я по подобному взгляду на окружающие дома, мог бы предположить, что нас посетили налоговые инспекторы.

С такого расстояния я плохо мог различить лица и детали одежды — измененное зрение не позволяло мне четко видеть дальше вытянутой руки, а идти в дом за очками пока было лень. Я видел, что один из двоих чужаков зашел в лавку, пока второй беззастенчиво пялился на окна домов вокруг. Судя по всему, эта странная пара хотела уточнить туда ли они попали, ибо что еще делать в лавке приехавшим из царства гипермаркетов? Почему-то мне очень хотелось, чтобы Смит в данный момент объяснял им, что их джи-пи-эска подвела хозяев, и на самом деле им дальше, в следующую такую же дыру, но сотней милей ниже по трассе… Не знаю почему, но что-то беспокойно шевелилось в сердце, когда я смотрел на этот фургон, и это беспокойство таки заставило меня встать, размять кости, и пройти в дом за оптикой. Ничуть не стесняясь я вернулся в кресло не только с очками, но и с биноклем. Все равно никто из соседей не обратит сейчас на меня никакого внимания.