Но это было еще не все. Мы представили первый обвинительный акт в марте, поскольку по этим делам истекал пятилетний срок давности, но у нас оставалось время для новых обвинений: по жакету зуава, наградному пистолету Мида и семейной коллекции Паттерсонов. Кроме того, мы раздумывали, предъявлять ли обвинения отцу Притчарда за его роль в афере с мундиром подполковника Ханта. Его мы пока не допрашивали.

Я боялся этой встречи. Старшего Притчарда я знал больше десяти лет и давно уважал его как одного из ведущих специалистов в музейном мире. Я с десяток раз был у него в филадельфийском музее Гражданской войны по работе и чтобы больше узнать о коллекционировании. Его трехтомный трактат об оружии и униформе Гражданской войны был моей настольной книгой.

К счастью, мне не довелось встретиться с ним лично. Старший Притчард в то время жил в Мемфисе. Я ему позвонил и прямо сказал, что, хотя мы знакомы, это официальная беседа для ФБР. А также сообщил, что мы собираемся предъявить его сыну обвинение в мошенничестве с униформой Ханта, и предложил два варианта: сотрудничать или быть обвиненным в тяжком преступлении.

— Послушайте, Расс, просто скажите мне правду, и все закончится, — убеждал я его. — Вас не будут обвинять.

Если бы он пошел навстречу, Гольдман воспользовался бы правом представителя судебной власти и исключил его из следующего дела. Иначе мы планировали предъявить обвинение.

— Мне жаль, Боб, — ответил старший Притчард, — но я не могу вам помочь.

Он не мог признаться мне, что вместе с сыном обманул и ограбил семью Хантов. Сомневаюсь, что дело было в желании защитить сына: он понимал, что уже слишком поздно. Мне кажется, молчал он потому, что признание разрушило бы его репутацию.

Я дал ему еще один шанс.

— Скажите мне, что случилось, Расс.

— Боб, я не могу.

— Это вас погубит.

— Я знаю, но я просто не могу ничего сказать.

Джуно же играл с умом. Он знал, что у нас против него есть солидная папка, и понимал, что признание вины и сотрудничество со следствием может срезать годы тюремного срока.

Через два дня после разговора со старшим Притчардом мы предъявили новое обвинение — ему и сыну.

Не прошло и месяца, как последний появился в нашем отделе ФБР в сопровождении защитника. Он хотел встретиться со мной, Гольдманом и Хейном, чтобы сделать частное признание не для записи — прелюдию к сделке со следствием.

Два часа Притчард рассказывал нам обо всем и даже бросил тень на своего отца. Такие встречи и признания невероятно тяжелы для подследственных. Приходится смотреть в глаза обвинителям, прокурору и агентам, которые не один год охотились за тобой, огласили твое имя в прессе, донимали твою семью, оттолкнули друзей, — и признавать, что ты действительно виновен. Ты все это сделал. Досудебные признания редко проходят в приятной атмосфере. Бывают споры. Я видел, как люди уходили с таких встреч, будто постарев на пару лет. Притчард? Он не проявлял даже беспокойства.

Когда мы закончили, он подошел к Гольдману, чтобы пожать руку, и взял его за локоть левой рукой. Этот старый трюк любят политики: другому человеку сложно отпрянуть.

— Мистер Гольдман, — сказал он. — Благодарю вас, что довели до конца мое дело. Это пойдет мне на пользу. Я рад, что вы выдвинули против меня эти обвинения.

Гольдман поднял локоть, вырвал руку, твердо посмотрел на Притчарда и сказал:

— Не несите чушь.

В 2001 году, когда Притчарда и Джуно признали виновными, в Гаррисберге состоялось торжественное открытие Национального музея Гражданской войны площадью более шести тысяч квадратных метров и стоимостью пятьдесят миллионов долларов. В здании из красного кирпича были установлены самые современные витрины и диорамы и собраны подлинные реликвии, в том числе кепи, которое Пикетт носил при Геттисберге.

Ни Пикетты, ни большинство других семей не получили обратно своих сокровищ. Суды постановили, что, несмотря на факт мошенничества, потомки утратили юридические права на проданные Притчардом предметы. Мэр Гаррисберга утверждал, что город тоже пал жертвой аферы, поэтому приобретенные для музея экспонаты возвращать не нужно.

Отец Притчарда попал в суд по обвинению в афере с униформой, проиграл процесс и получил шесть месяцев в центре социальной реабилитации. Джуно тоже получил несколько месяцев в таком центре. Притчарду-сыну дали год и один день тюрьмы и приговорили к выплате восьмисот тридцати тысяч компенсации.

Несмотря на сравнительно небольшие сроки, мы с Гольдманом были очень довольны результатом. Расследование по делу Antiques Roadshow стало важным сигналом, и я невольно думал об отце и других торговцах антиквариатом на Говард-стрит в Балтиморе, которые честно трудятся и живут на небольшую наценку. Приговоры показали им, что они кому-то небезразличны, кто-то следит за этой нерегулируемой отраслью, а нечистоплотных дельцов ждет всеобщий позор и, возможно, тюремные сроки.

Реакция общественности оказалась даже более бурной, чем мы предполагали. В кругах коллекционеров расследование по Antiques Roadshow стало таким переломом, что один из важнейших отраслевых журналов перепечатал приговор Притчарду слово в слово. На волне общественного внимания я получил шквал наводок, которые привели к возвращению очень важных ценностей, в том числе боевого знамени полка армии конфедератов и бесценной сабли, подаренной воину Союза, герою битвы на Хэмптонском рейде, которая пропала в 1931 году после похищения из Военно-морской академии США. Мы с Гольдманом не остановились на достигнутом и предъявили еще одно обвинение, которое потрясло мир коллекционеров. На этот раз речь шла о двух известных торговцах со Среднего Запада, которые с помощью поддельных оценок заставили богатого бизнесмена сильно переплатить за четыре единицы старинного огнестрельного оружия, в том числе шестизарядный кольт сорок четвертого калибра — первый в мире револьвер под патрон магнум. Это был тот самый кольт, который прославленный техасский рейнджер Сэмюэл Уокер взял в свой последний бой с мексиканскими партизанами.

Но задолго до того, как скандальное дело Antiques Roadshow подошло к концу и Притчард оказался в тюрьме, я уже переключился на следующее расследование — мое первое в международном масштабе. Я надеялся, что через несколько месяцев буду выслеживать украденные произведения искусства в Южной Америке.

Рио-де-Жанейро, 2001 год

Мы с помощником Генерального прокурора США Дэвидом Холлом сидели в пляжной беседке на Ипанеме и потягивали молоко из кокоса.

Перед нами под яркими лучами солнца оживленно гудел самый модный пляж Бразилии. Босые дети поднимали фонтаны песка, играя в волейбол ногами. По тротуару сновали на роликах люди в шортах. Загорелые мачо в плавках приосанивались, заигрывая с девицами в стрингах. Латиноамериканская мелодия из магнитофона перекликалась с ритмом регги, доносившегося из динамиков в кафе. В противоположном конце залива Гуанабара над вершиной Сахарной Головы парило алое солнце.