Вообще-то идею о гладиаторской школе следовало обдумать со вниманием. Да, внешне у Нашки с этими полурабами, или даже полными рабами, которые жили у ланисты, отношения наладились. Но нельзя было исключать также возможность неожиданного удара в спину, когда она меньше всего будет ожидать его, где-нибудь в укромном уголке, исподтишка, просто за то, что в свое время очень уж «уронила» их школу, опровергнув всю их систему тренировок и накачку боевых возможностей. Значит, этот путь был — нежелателен, попросту опасен.

А вот становиться стражником Нашке не хотелось уже по собственному предпочтению. Жутковатыми были все эти, с позволения сказать, охраннички. Порой малосильные, порой чрезмерно наглые и все поголовно — продажные… Дрянной это был народец, в общем, не за что было даже в них зацепиться — ни ума, ни гордости настоящей, ни силы, ни воли, ни достоинства.

И жителей города они охраняли с тем же внутренним содержанием — чаще пытались грабануть, если это очень уж громким скандалом не обернется. Или поиздеваться, а то и вовсе — не заметить какой-нибудь жуткой и подлой неприятности, что с обычным людом случалась: преступления, грабежа, налета, воровства почти в открытую на тех же улицах, которые они должны были обходить. Нет, не могла Нашка пересилить себя и согласиться на должность стража — простите, древние боги, сколько вас ни есть — порядка, если это слово вообще тут сколь-нибудь применимо.

Нашка и не заметила, как та самая женщина, которую Сапог во время разговора с ней послал на кухню, действительно принесла просяную кашу с реденькими волоконцами какого-то темного мяса, хотя и — с луком, и поставила перед Нашкой здоровенную, в пинту, кружку с вином. Нашка среди своих размышлений даже мельком удивилась — неужто она стала так много пить, что эта кружка не особенно ее и пугает уже? Но потом принялась за кашу, лениво отламывая кусочки вчерашней, а то и более древней лепешки, от которой отчетливо припахивало сыростью и плесенью, и снова углубилась в свои невеселые расчеты.

Конечно, были у нее и другие возможности, например, можно было наняться на один из кораблей в порту, а значит, вовсе убраться из города, из этого Крюва, найти какого-нибудь богатенького дурачка из благородных, которому срочно потребовалась армия, и стать настоящей солдаткой. Вот только в этих планах была закавыка — татуировки выдавали в Нашке бывшую рабыню, и как она ни пробовала их содрать пару раз, от отчаяния и злости — вместе с кожей, ничего толком не добилась.

А значит, на любом новом для нее месте к ней будут относиться как к беглой, пусть даже она и выправит себе бумагу в магистрате, что ее освободили, сделали вольной… Все равно могло повернуться так, что ее снова решат обратить в рабство, только обозначат это уже существенней, заклепав в ошейник, а то и вовсе закуют в пояс с цепями, поднимающимися до браслетов на запястьях, только чтобы она могла руку с хлебом донести до зубов… Она видела пару раз таких рабов, даже среди невольников они считались изгоями, использовали их на самых подлых и грязных работах, потому что, как считалось, они пытались некогда бежать. В общем, с тем, чтобы убраться из города, Нашка решила повременить. Хотя сама при этом призадумалась — до каких пор она будет так считать, когда этот ненавистный Крюв станет ей вовсе невыносимым?… Так или иначе, она решила, что пока он таковым не был.

Значит, нужно было снова идти к оружейникам, просить работу и соглашаться на любые деньги, потому как все оружейники заодно, каждый из них всегда поддерживает другого, и из-за этого сколько выгоды ни ищи — не найдешь. А золота вообще не увидишь никогда. Тем более три монеты. Удачей окажется, если хотя бы досыта кормить станут, несмотря на все ее умение наводить остроту на ножи и даже на сильные, большие клинки…

Вот с этим Нашка действительно в свое время, когда едва освободилась и еще не вполне опустилась до пьянства, не промахнулась. Местные оружейники хотя и считались не самыми выдающимися в своем ремесле, но все же — марку держали. И только точить клинки по-настоящему не умели, не было у них таких мастеров, обходились они простенькой заточкой, которой и хватало разве что деревяшки строгать… А Нашка знала настоящую заточку. Когда, где и как она этому выучилась, она не помнила, она даже немного сама удивилась, что владеет таким тонким и сложным мастерством, когда попробовала впервые в кузнечной слободе на работу поднаняться. Но у нее действительно получалось.

Потом, правда, когда про нее такая недобрая слава отчаянной ругательницы и выпивохи пошла, цены и предложения на ее работу сами собой резко снизились. А вначале-то она из простого чуть ли не деревенского меча, а то и из простого мачете делала едва ли не произведение искусства, и ей за это монета перепадала… Да, было такое. Зато теперь и эта работа не была для нее выходом. Она отчего-то понимала, теперь должны были пройти годы и годы, прежде чем ей за все ее старания начнут платить столько, сколько этот непростой труд в действительности стоит.

А то могло так получиться, что она и сама привыкнет к этой кузнечной пригородной деревеньке и станет здесь горбатиться за гроши. И тогда за самую точную и умелую ее работу ей вообще никогда не получить столько, чтобы жить достойно и размеренно, а временами — и весело. Это она понимала отлично, изучила характеры-то здешних купчишек и лавочников за те месяцы, пока проматывала «наследство» по кабакам близ порта…

Каша подкрепила ее, Нашка действительно почувствовала себя уверенней. Вино тоже не прошло незамеченным, желудок ее уже не сжимался от болезненных спазмов похмелья. Она повеселела.

Когда уходила из трактира, Сапог еще раз, чтобы уже перед всеми обозначить свою власть, крикнул ей в спину:

— Ты не забудь, мы договорились — три золотых на тебе, Нашка.

Она лишь дернула плечами, мол, помню, и поднялась по ступенькам наверх, из этого подвала, в котором трактир располагался, из этой крысиной норы. Едва хлопнула за ней дверь, в лицо ударил не вполне чистый и свежий, но все же более ясный, незамутненный воздух улицы. И он был пронизан лучами солнышка, пусть и бледного, не такого, какое бывало на островах, где Нашка родилась, но все же — благодатного небесного огня, согревающего все живое. Она вытянулась во все свои четыре с половинкой фута роста и вдохнула полной грудью.

На улице уже был народ. Медленно тащился какой-то раб-водонос, чуть подальше фермер в грязных по колено обмотках погонял ослика, запряженного в небольшую тележку с молочными кувшинами, переложенными сеном, на углу торчал бледный, вечно голодный фонарщик и трубочист этого не самого зажиточного района, он только что пригасил те фонарики, за которые не отвечали лавочники и домовладельцы. Такие тут тоже были, все же эта улочка не была еще вполне портом, тут пробовали поддерживать порядок, даже освещение какое-никакое наладили.

Хотя все ж, скорее, никакое, решила Нашка, самой-то ей эти фонари вначале были в диковинку, она видела в темноте, как и все ее родственники и соплеменники, почти так же верно, как и днем. Нашка оценила это свое качество в полной мере, особенно когда возвращалась домой отчаянно пьяненькой, настолько, что улицу приходилось преодолевать не столько вдоль, сколько поперек, зигзагами… Ха, слава богам всеведущим и великодушным, сегодня утром было не так, она хоть и воняла от выпитого, будто помойная собака, но все же была почти трезвой.