— По яйца, что ли? — переспросила Иголка. — Ой, так и говори.

— Ну я и говорю… Другие парни мимо пройдут себе, еще и посмеются. А ежели кто телигентовый, тот девкам поможет, на сухую землю перетащит.

— Ой-ой, это как же он им поможет, хочу я знать? — Иголка сплюнула грушу, уперла руки в боки. — Стало быть, это такой вот добрый парень, что, пока всех баб за жопы не перещупает, так и не уйдет? Лично мне вот такого не надо, вот так.

Ух, ну и девка, у меня аж в носу пересохло. С такой точно ничего не страшно, но попробуй ей поперек встать. Живо по башке или промеж ног схлопочешь, ешкин медь. Но чем больше я ее слушал, дикую такую, тем больше она мне нравилась, чо-ли. Не, я вовсе не влюбился, хотя Голова мне моргал противно так и женихом обзывался. Я на Голову вовсе не обиделся. А чо обижаться, я ж не совсем дурной, видно же — Иголка ему тоже жуть как глянулась. Потому рыжий ее вечно обзывал и смеялся, он иначе не может. Когда ему кто-то по душе, еще больше человека изводит. Вот меня, к примеру. Ну чо, меня пусть дразнит, не жалко, друг же мой лучший…

— А какого ж тебе надо? — спросил я ее, вроде как без особых антиресов.

— Ой-ой, тебе рассказать забыла! — А сама глазьями синими так и летает, так и летает. — Уж такой, что девок с телег сымать будет, мне точно не нужен. И красавца мне не надо. Мне надо…

Я ухи навострил, ага, но дослушать не успел. Откуда ни возьмись, пасечники явились. Четверо старых и двое молодых. Молодые в волчьих шкурах, здоровые такие. А старики — все с ульями на загривках. У самого бородатого улей самый большой, я такого и не видал прежде, тяжелый небось. Улей серый, вроде как седой, в паутине мазанный, вроде каменюки длинной. И пчелы в нем тоже длинные, раза в два длиньше обычных. Ну чо, пчелам-то хорошо, от человека греются. А еще говорят, со спинных ульев мед самый крепкий выходит.

— Ой, папка мой, — пискнула Иголка. И быстро-быстро добавила: — Славка, коли в другой базар не отпустят, приходи к колодцам…

Лесничий вблизях не такой уж старый оказался. И ниже меня на голову, ага. Брови только торчком, да из носа толстого волосья торчат, да горб серый бугристый на спине висит… а так, ниче такого колдовского в нем нет. Хотя наши бабы на Факеле вечно про колдовство толкуют.

— Эта вот, здорово, факельщик, — хмуро сказал носатый. — Это что, тебя, выходит, благодарить я за дочку должен?

— Здравствуй, лесничий. Благодарить ни к чему, соседи мы.

— Твердислав тебе имя? — Лесничий глядел такими же синими глазьями, как Иголка. — А меня эта вот, Архип зовут, запомни. Если нужда какая, найдешь. Долг за мной.

— Нет у меня нужды.

— А не врешь, факельщик?

Ух, ешкин медь, видать, у них это семейное, что ли. Как глянет глязьями, как спросит строго — не вывернешься!

Теперь ясно стало, в кого Иголка такая… колючая, ага. А сама рядом молчком, пыхтит все громче, ногой пристукивает.

— Не вру. Чо мне врать-то?

— Ну и фигня тогда. Будь здоров. Дочь, пошли, эта вот, я жду.

Ясное дело, кабы лесничий Архип ей отцом не был, я бы не поглядел, что старый и с пчелами. Нечего со мной, как с мутом плешивым, лялякать.

Отошли они маленько и меж собой ругаться стали. Архип с дочкой, то есть. Мне особо не слыхать, но по губам пару слов разобрал.

«Чумазый». Это про меня, ясное дело. Мы же для них все чумазые, потому что на нефти живем и гарью дышим.

Иголка на отца, видать, обиделась, вытянулась. Так грудью на него и прет. Лесничий громче заговорил, рот набок кривит, по сторонам зыркает, ага, люди-то смотрят. За плечо дочку взял, она взад его руку откинула. У отца аж пчелы из гнезда полезли, загудели маленько. Другие пасечники вроде как в сторонку отошли. Ну чо, дело семейное, никому вязаться неохота. Так и пошли вразнобой, ругаясь.

— Ты глянь, имплицитная зараза какая, — тронул меня рыжий. — Не пара ты ей. Хоть и дьяков сын.

— Видал его?

— Архипку? Ну я его тута и прежде видал. Он к нам рабочих лечить приходил, когда кровью все харкали. Грят, колдун продуктивный. Только не думал, что дочка у него есть. Тама строго у них, девок гулять не пускают.

— Эх, ешкин медь. На Пепел пускают, а на Базар, выходит, нельзя?

— Что делать будешь?

— Пока не знаю…

И до того мне грустно стало — хоть башкой об стену бейся.

— Пошли, от Хасана подголосок прибегал, ждут нас, — рыжий опасливо огляделся. — Только тихо идем, нынче глаз много.

— Да кому мы, на хрен, нужны? — сплюнул я.

Вышло после, зря плевался.

Глаз и правда оказалось много.

— Харашо сделал, чито пришел, — Хасан довольно погладил бороду. — Садись, Твердислав. Садись, Галава. Кушать будем.

— По своей воле не пришел бы.

— Э, зачем так плохо гаваришь? — Хасан урчал, как кот довольный.

Мне показалось, он еще толще стал с прошлого нашего обеда. Дык чо удивляться: мясо-то жирное, суп наваристый. Сытно живут маркитанты, ничо не скажешь. Вот только жизнь у многих короткая, так что я не завидую.

— Слышали ми про вашу беду, — сказал Хасан, обглодав ногу этого самого барашка. — Мине люди умные сказали — гон начался?

— Так и дьякон говорит, — кивнул я. — А у вас разве не беда?

— У меня нэт беды.

Вот же гад, ешкин медь. Ясное дело, в ихние подземные склады ни один био не докопается. Говорят, там стенки делали в расчете на любую бомбу.

— Разве ваши люди с каравана не погибли?

— Это нэ мои люди. У них свои дела. У нас с вами — свои, да?

— Хасан, мы можем пойти к тебе в приказчики, но у нас два условия, — сказал Голова. Мы так заранее договорились, чтоб Голова за двоих торговался. Дык он же умный, всяко ловчее меня скажет.

— Целых дыва условия? — заржал Хасан. — Может, я савсэм глюпый? Я вам работу даю, а ви мине условия, да? Ну харашо, гавари, гавари.

Жирный Тимур затрясся. Заросший волосами молодой Ахмед смотрел волком, калаш обнимал.

— Мы знаем, сколько ты прежде приказчикам платил. Твердислав вдвое дороже Дырки стоит, ты сам говорил. Мы пойдем к тебе, если нам вместо денег два гранатомета и печенег свой дашь. Это вперед за год службы.

— Нэ хочешь денег? — Маркитант переглянулся с дружками.

Тимур чесал пузо. Ахмед шевелил челюстью, не доверял. Ясное дело, я этому уроду тоже спину не подставлю. Зато Рустем ухмылялся. Он хитрый, все уже понял.

— Маладец, Галава, хочешь оружие своим механикам сразу отдать, да? А если ти погибнешь, э? Если ви оба год нэ проживете, кто тогда Хасану пушки вернет?

— Если нас убьют, ты никому за нас не заплатишь, — уперся Голова.