Одиночество? Но теперь оно было немного другим.

И радость не отпускала меня. Я приветствовала пасхальным приветствием: «Христос воскресе!» И получала в ответ: «Воистину воскресе!» И целовала всех, кто подставлял мне щеку. Трижды.

Отец сказал: Это терпеть нельзя. Курцмайер, этот старый нацист, заявил на нас в полицию.

За что? Почему?

Отец: Он считает нас бандой коммунистов. Сообщил в полицию, что у нас подозрительные контакты. Назвал нас мутными иностранцами.

И что теперь?

Отец: Полиция по делам иностранцев знает, кто мы такие. Это не проблема. Но я хочу отсюда уехать. Такие соседи отравляют жизнь.

Таким огорченным я отца видела очень редко. Несправедливость и подлость обвинений глубоко задели его. Разве мы не в свободной демократической стране? Как это можно, шпионить за соседями?

Мама сказала: Если иностранец доносит на иностранца, он отводит подозрения от самого себя. У Курцмайера рыльце в пушку. Ему должно быть стыдно, с таким-то прошлым.

Папа начал подыскивать нам жилье в другом месте.

Мне становилось плохо только от одной мысли о переезде. Только-только я пустила здесь корни, рядом с Верой, с Янушем, с церковью св. Мартина. Пасхальную ночь я хранила в себе как тайну. Но как же она была связана с этим местом. Каждый удар колокола напоминал мне о ней.

Сны мои были беспокойны. Кто-то все время стоял у меня за спиной. Пробуждение облегчения не приносило. Мы были готовы к отъезду, дни на Акерманнштрассе были сочтены.

В начале 1960 года мы переехали. Не в квартиру, а в маленький дом на другой стороне озера, в шести километрах от границы города. Цюрихберг был далеко, церковь св. Мартина была далеко, окрестности мне не нравились, разве что деревья, оставшиеся от старого парка. Они с достоинством окружали новые коттеджи и многоквартирные дома, реликты того времени, когда маклеры недвижимости еще не имели такого большого веса.

Нас с братом никто не спрашивал. Отец решил все быстро, за какие-то дни, если не часы. Решил воспользоваться благоприятным случаем, объяснил он нам, хотя вообще-то мы не могли позволить себе собственный дом. Словом, вдохновил его на это страх перед невыносимыми соседями. Он ни о чем не сожалел.

А я сожалела.

Школа была далеко. Друзья были далеко. Свет здесь был другим. После обеда солнце рано исчезало за деревьями-исполинами, я не видела заката, только красноватый его отблеск на противоположном берегу озера. Золотой берег, так называли эту солнечную сторону. А нашу не называли никак.

Если я хотела выйти на солнце, то поднималась на Кильхберг. Смотрела в даль над озером и потом заходила в старую церковь. Массивная колокольня с большими часами, приземистый неф. За церковью кладбище, спускается небольшими террасами и вдалеке белые горы. Место, где можно глубоко дышать. Однажды я вытащила свой блокнот и вместо имен умерших (здесь покоился и Томас Манн) записала стихотворение. Это было началом.

Озеро, лежавшее практически у порога, меня не привлекало. Не было набережной, дорожки вдоль берега, только проезжая улица, лишенная какой бы то ни было прелести. Ни скалистых берегов, как в Барколе, ни прибоя, ни звуков плещущейся воды. И никакого запаха. Озеро было большим прудом, в котором царила оживленная жизнь: парусные и моторные лодки, корабли всех видов, которые даже рождали волны. А так – только сильному фёну удавалось взбаламутить воду. Это не-море между бывшими моренами глетчера.

Зимой поверхность озера часто бывает такой серой и ее так затягивает туманом, что противоположный берег исчезает. И я фантазировала, что это море, какое-нибудь северное. В этой иллюзии, сопровождавшейся криками чаек, было что-то освобождающее.

Однажды озеро превратилось в огромный каток. Это было в январе-феврале 1963 года, когда в Швейцарии стояли сибирские морозы и никак не хотели заканчиваться. Никакой деловитости кораблей. Озеро замерло, замерзло, до самого нутра. Сверху блестела зеркальная оболочка. Но эта ледяная оболочка была толстой, образовывая многометровый слой.

Когда к озеру открылся доступ, толчея была неимоверная. Эйфория. Пространство разверзлось, равнина, насколько хватает глаз. И в этом белом вакууме роились стар и млад. На коньках, пешком, скользя, ползком, укутанные, выдыхая густые клубы пара. Магия свободы преодолевала все.

Я не умела кататься на коньках, но решилась попробовать. Одолжила пару старых коньков и поехала. Расставив ноги, неуверенно. И без падений не обошлось. Никто не обращал внимания на красоту катания. Все радостно смеялись, с готовностью помогали подняться, веселились. Словно брегелевский карнавал на льду.

Сама не знаю, как я преодолела эти шесть километров до дома. И несколько раз пересекла озеро до Кюсснахта и обратно. Даль манила, и в этой дали была цель. Да, я катила не коньковым шагом, а по прямой, всегда по прямой, как сани в русских романах. Я не могла насытиться этой ровной, гладкой как зеркало поверхностью. На которой мой умеренный темп казался стремительным.

С оттепелью пришло отрезвление. Оно накрыло нас всех, мы ходили как с похмелья. Из праздника разом катапультировавшись в нормальную жизнь. И никто в этом виноват не был, кроме погоды. Которая из сибирской стала швейцарской.

Многие годы спустя у нас сразу начинали блестеть глаза, когда мы заговаривали о «Seegfrörni». Мы. Это было коллективное событие. Которое оставило коллективные воспоминания.

А с тех пор? Озеро подходит для гребли, думает один. Для плавания, думает другой. Оно чистое, говорю я своим друзьям из-за границы. Множество очистительных сооружений делает воду пригодной для питья. Умалчиваю я о так и не найденном теле одной моей знакомой, утопившейся в озере. Стоит мне ступить ногой в воду, я начинаю бояться встречи с ней. Верх и низ меняются местами, оловянного цвета поверхность мутирует в зеленую водяную улицу. Я вижу, как она плывет, прекрасная Алиса, среди шпалер из водорослей, рот и подбородок съехали набок. Ее болезнь состояла в растекании. Лекарства не помогли. Сад столкнул ее вниз.

Это озеро понравилось мне сразу. Степное озеро, равнинное, раскинувшееся на паннонской равнине, к юго-востоку от Вены. Едва перебравшись через узкий хребет Лейтских гор, открывался вид на блестящую поверхность, теряющуюся где-то в мареве. Пугало только то, что через это сияние проходил «железный занавес»: две трети озера принадлежало Австрии, одна треть – Венгрии. Сегодня эта граница едва ли имеет значение, а тогда в 1960 году, она олицетворяла собой насилие. Проселочная дорога резко заканчивалась ограждением. И за заминированными участками нейтральной полосы возвышались деревянные сторожевые вышки, где вооруженные пограничники день и ночь стояли на страже. Граница как абсурдное завершение, внезапное затишье, враждебное наблюдение в бинокль, с одной и с другой стороны. Граница как смертельная опасность. Меня она влекла только потому, что там, за ней был тот Восток, по которому я втайне тосковала, моя родина. Недоступная для человека без гражданства.