И потому информация эта так и висела в мозгах, крепко зацепившись за тогдашнее повествование Чапайкиной о соседях по Трехпрудному, что снизу. Однако в тот день, когда вышла наружу правда о муже – комитетском генерале, идею овладеть редчайшим собранием картин Томский решил отложить до лучших времен. Не потому, однако, что симпатизировал памяти знаменитого архитектора – просто рассчитал, что наверняка подъезд надежно охраняется, коль сосед вдовы Мирского такой большой гэбистский начальник. Но помнить про то – помнил всегда, не забывал…

Милицейские следаки и опера отчетливо представляли себе, что дело имеют с очень непростым персонажем. Хотя бы потому, что ни разу, с тех пор, как вся эта боль головная началась, и вплоть до семидесятого года, ни одно проведенное неизвестным сообществом изъятие никоим образом не было связано с прямым насилием над личностью. Однако рано или поздно такое должно было случиться. И такое случилось – пролилась кровь.

Первый грабеж с применением насилия и трагическим финалом имел место в самом конце шестьдесят девятого, хотя и стал нелепой, по существу, случайностью, а не планируемым убийством. Слишком велик был соблазн прибрать то, что само шло в руки, катило, только подставляй. И это был первый и последний случай, когда в деле вышел чистый фарт без минимального участия Стефана по поиску и ловкой перекупке редчайших вещей. Порой ему приходилось поступать именно таким образом, когда других путей добыть требуемую ценность не обнаруживалось. На такие варианты Стефан так же шел легко, о затраченном капитале никогда не вспоминал, поскольку знал, что все равно при грамотном подходе маржа составит если не тысячу процентов, то по крайней мере станет пятикратной или около того.

Ну, а опыта к началу семидесятых Томскому было не занимать – накопил на бригаду матерых коллекционеров-перекупщиков, каждый из которых советом своим мог бы, если что, ошеломить дюжину экспертов-искусствоведов. Что уж там говорить о товароведах и продавцах антикварных комиссионок?

На пожилую жидовку с вещами по случайности вышел Кузьма, вор в возрасте, один из опытных и верных в отсортированной изначально группе воров. Дело получилось соседское, беспорядочное, по наводке знакомого таксиста. Старуха та осторожно выискивала покупателя на вещи, о которых знала только, что ваза – самого Фаберже и его же металлическое яйцо, стаканы винные – от царского дома, кольцо с брильянтиками и огромным изумрудом, часы золотые старой работы с боем и мужские запонки с камушками, тоже навроде брильянтов. Отдать хотела все разом, цену не знала и ужасно при этом трусила. Обнаружение это перед своими Кузьма решил не светить – удачу удумал нажить отдельно, затихарить легкую находку, чтоб через время встать на пожилую самостоятельность и отойти от дел.

Бабку с вещами они с таксистом увезли на край Сокольников, в тупик, там же и стали вещички торговать, в машине. Изделия Кузьма увидал – чуть не рехнулся, там же, в такси, – не видел такого, сколько воровал: ни в молодости, ни ближе к пожилому делу. Сразу просек ушлый Кузьма – на восемь жизней будет и еще на после.

Бабка оказалась не последней дурой, волнение Кузьмово усвоила, дрожь в руках подметила и глаз горючий просекла – догадалась, видно, чем владеет, и заломила втрое против Кузьмова расчета. И это по-хорошему был мизер, Кузьма понимал, да вот только денег таких не имел в ту минуту, а расставаться с добром страсть уже как не хотелось. В общем, не заметил и сам, как дрогнула рука, как коротким тычком вогнал в бабульку ту по имени Ида Меклер острое перо, и тут же в машине рот ей придавил, пока пускала она последний воздух. Таксисту даже угрожать не стал – глянул просто в него правильно, и тот понял, утих. Бабку они сбросили на самом краю парка и газанули восвояси.

Первая вещь выплыла через неделю после той беды в Сокольниках и тут же сделалась паленой. Не удержал Кузьма запонки, думал, сольются с другими – город-то вон какой, а тут бирюльки на рубашечку, да не на каждый день цеплять. А купец отвалил так, что снова Кузьма присел. И опять не устоял – потащило уже отчаянно, не упас ангел-хранитель, не усмотрел за Кузьмой.

Ну а дальше все, как обычно. На другой день запоночки те купец оставил на катране, а оттуда они прямиком к Джокеру и свалились, потому что катран тот под ним стоял. Только вот Кузьма об этом не ведал по малости своего авторитета. В общем, прояснить пейзаж весь окончательно день понадобился, другой.

Кузьму решили не щадить: сначала вызнали все в деталях, и чья наколка была, и что взял, и тем же днем прикололи, исполняя Джокерово приказание. А заодно прибрали в похожее место и безвинного таксиста – дело того требовало. Больно уж высоко Стефан с Джокером замахнулись в своей задумке, слишком отчаянно, а разладить что замыслили, нету права никому, ни своему, ни чужому. Тем самым и перекрыли ментам тропинку в хозяйский дом, обрубили нитку, добавив к крови несчастной Иды Меклер еще две. Вещи, Кузьмой схороненные, люди Джокера отрыли и переправили в запасник к Стефану: экспертировать и далее пристраивать по уму.

Все шло ровно и гладко года до семьдесят первого, пока не наступила пора переводить сколоченные рублевые миллионы в заморский эквивалент. Первый народ, как и предвещал Джокер, резво потянулся в сторону американского процветания с конца шестидесятых. Не сплошь потоком еще, но все ж интенсивно, не желая останавливаться на полпути, привычно предчувствуя, что вольница такая может стать короче ожиданий. Путь предстоял накатанный и прекрасно известный: Москва – Вена, далее либо Израиль, либо Рим – Нью-Йорк.

С этой поры наступила третья фаза грандиозного плана – окончательно оформить задуманный долларовый миллион, готовя одновременно пути к его вывозу отсюда туда. И эта часть – Стефан отчетливо такое понимал – являлась наиболее опасной и непредсказуемой из-за того, что, хочешь не хочешь, для этого требовались настоящие, а не фуфловые иностранцы, носители зеленых бумаг, готовые отдать их Стефану взамен сверхвыгодной цифры в советских рублях. Этим и предстояло заняться теперь.

К этому сроку, надо признать, по линии «осведомитель Гусар», накопилось не так уж и много раздражительного негатива. Пару-тройку раз за истекшие после «бумаги» годы проявлялся очередной безликий, назначал встречу, сажал в машину, чего-то по обыкновению говорил, чем-то несуразным интересовался, что-нибудь отвлеченное советовал и расставался до следующего неясного раза. В ответ Томский всякий раз, наводя на морду искренний серьез, внимательно выслушивал безликого, согласно и уважительно кивал и нес в ответ пустое и глупое, такое, от чего в первую же минуту у собеседника сводило челюсть от брезгливости и скуки. Этого, собственно, Гусар и добивался.

Тем не менее поначалу он дергался, каждый раз ожидая с той стороны какой-нибудь последующей поганки, но в итоге все сходило на нет, звонки прекращались, и тогда он расслаблялся, понимая, что встреча была для отчета, для текущей галки, – у всех своя работа. Успокоившись, он вновь возвращался к своей работе, ничуть не менее ответственной и волнительной, чем вся их комитетская забота и суета.

Первые доллары потекли, когда ему удалось нащупать парочку интересных каналов, первый из которых образовался с помощью некрасивой девки – дочки уборщицы из УПДК. То, что мать ее стучит в «контору», было ясно и так. Вопрос заключался в том, чтобы найти надежный способ обездвижить намерения той по части негласно несомого долга, другими словами, перевербовать уборщицу от «них» к себе, нажав на слабые, но нужные по жизни точки.