И все-таки в этот момент я желал только одного: снова потерять сознание.

Это случилось со мной не в первый раз, когда я очнулся с сильной головной болью, — я имел за плечами огромный стаж спеца по мигреням, — но в этот раз все было намного хуже. Когда я раньше просыпался ночами от приступа мигрени, измученный, жалкий (а таких ночей было без счета), я всегда воображал, что ничего хуже быть не может. И каждый раз оказывалось, что может быть и хуже.

И все-таки в этот раз это было по-другому. Я вынырнул из пылающей трясины боли и оцепенелости наружу, но на этот раз я был не в разобранной постели, которая намокла от моего собственного пота, а иногда и рвоты, а на чем-то твердом и холодном. И боль на этот раз была совсем другой. Это не была давящая изнутри боль, от которой, казалось, мой череп разорвется, она проходила какой-то пылающей бороздой от затылка к вискам, у которых как бы углублялась внутрь головы и колола. Я попытался инстинктивно поднять руку, чтобы согнать мучителя, сидящего на моем затылке, но мне это не удалось. Кто-то схватил меня за запястье и отвел мою руку в сторону с силой, которой я не мог, да и не хотел сопротивляться.

— Лежи спокойно. Сейчас она закончит.

— А если ты будешь брыкаться, то можешь быть уверен, твое лицо будет выглядеть не лучше, чем лоскутное одеяло.

— Что, пожалуй, выглядело бы неплохо, во всяком случае, лучше, чем сейчас, — добавил третий голос. Я не знал, кому он принадлежит, как и те два, но решил, что мне не нравится его обладатель.

Следующий, еще более глубокий укол заставил меня не только разувериться в правоте того, что говорил первый голос, но и подвинул границы моих собственных ощущений относительно того, какая боль является непереносимой. Я переносил приступы мигрени и посильнее, но это была какая-то совершенно другая боль. Это не была боль от травмы или оттого, что болело в моем собственном теле. Кто-то причинял мне боль, и это было самое унизительное, вызывавшим мою ярость.

В моей голове все закрутилось, как вихрь, который снова попытался погрузить меня в кошмар, из которого я с таким трудом очнулся. Может быть, я даже на какое-то мгновение снова потерял сознание, так как последнее, что я могу вспомнить, был тихий, металлический лязг, который исчез сразу, как только появился, как лязг монеты, которая вращалась и вот, на очередном обороте, соскочила.

— Ну, все. Больше я ничего не могу сейчас для него сделать, — вздохнул второй голос.

Я почувствовал отвратительный сладкий запах одеколона, он напомнил мне чувство слабой тошноты, с которым я проснулся для каких-то новых ощущений, совсем не приятных, и тут вдруг… Моя голова внезапно погрузилась в пылающую лаву. Мое лицо пылало в огне, а перед глазами вращались огненные вихри. Я закричал, начал вырываться, но те же сильные руки, которые уже удерживали меня и которым я не мог сопротивляться, схватили меня и удержали на месте. Казалось, они сделали это с удовольствием.

Возможно, в действительности это продолжалось всего несколько секунд, но для меня это показалось целой вечностью, пока нестерпимая боль на моем лице не превратилась в какое-то подобие переносимой.

— Мне кажется, теперь ты можешь его отпустить, — снова раздался второй голос. Женский, как я теперь понял. — Или ты хочешь в довершение всего переломать ему еще и запястья? — насмешливо добавила она.

— А это вовсе неплохая мысль, — снова голос номер три. На этот раз обладатель этого голоса мне не просто не нравился, я его возненавидел.

Я осторожно открыл глаза и приготовился к тому, что вслед за этим последует сильнейший приступ боли, как это обычно бывает при приступах мигрени, но этого ужасного удара не последовало. Меня даже не затошнило.

По крайней мере, не больше, чем уже было до этого.

Я увидел лица людей, обступивших меня, которых я в первый момент не узнал, как и помещение, в котором я очнулся, это были какие-то катакомбы. Я очнулся в лаборатории Франкенштейна, а уколы на моем лице — это швы, которые наложил ассистент Франкенштейна, чтобы заменить участки кожи, которые были удалены. Я попытался вспомнить взрыв, который повредил мне лицо, но…

Нет. Ничего этого не было. Ко мне вернулась недостающая часть моей памяти. Да, я очутился у доктора Франкенштейна, и что-то случилось с моей головой, но она не взрывалась. В мою голову вонзились прутья решетки из тринадцатого века, которые проломили крышу почти столь же древнего автомобиля.

Стройная женщина со стильной прической и волосами цвета фуксии, которая стояла прямо за дешевым пластиковым стулом, на котором сидел я, равнодушно смерила меня взглядом, закручивая пузырек с одеколоном. Одного взгляда на ее движения было достаточно, чтобы снова ощутить боль во всем лице. Воспоминания сразу поднялись из моего подсознания, но я подавил их усилием воли. Я не хотел переживать все это еще раз.

— Я знаю, немного щиплет, но у меня просто ничего больше нет для дезинфекции, — проговорила она. В ее голосе не было особого сострадания. Напротив. И еще припомнилось: «я люблю резать».

Я уставился на нее непонимающим взглядом. Память, которая в первый момент была совершенно бессвязной, наконец, высвободила вторую часть моих воспоминаний. Я вспомнил: это Элен. Ее зовут Элен, а не Мириам, это имя, словно спусковой механизм моих воспоминаний, вдруг вернуло мне целый вихрь мыслей, словно скопище темных, неприятных теней. Мое путешествие в Грайсфельден, прибытие в бывший интернат, бывший монастырь, знакомство с остальными, которые приходились мне какими-то дальними родственниками, с которыми я должен буду оспаривать какое-то огромное таинственное наследство. Мириам. Фон Тун, старый седой поверенный в делах, который первым познакомил нас с завещанием сумасшедшего Клауса Зэнгера, его падение в шахту, моя попытка поехать вместе с Эдом в деревню за помощью, крепостная решетка, которая обрушилась на наш автомобиль…

Мое оцепенение бесследно прошло. Картинки, которые теперь мелькали у меня в голове, были не менее хаотичными, чем прежние, но было существенное различие: эти воспоминания были настоящие. Эд был мертв, и я мог бы тоже умереть. Я рывком выпрямился на стуле, так что Стефан, который стоял за моей спиной и удерживал меня, быстро поднял руки, чтобы схватить меня снова, если это будет необходимо. Теперь-то я знал, кому принадлежит третий голос.

— Что…?

— Тебе чертовски повезло, — перебила меня Элен. Она поставила пузырек с одеколоном на стул рядом с собой, на котором в причудливом ассорти уже расположились самые разные импровизированные приспособления для пыток: открытый футляр для швейных принадлежностей, запачканная кровью кривая игла, куча испачканных кровью носовых платков и различные предметы из аптечки первой помощи, которая, вероятно, была уже антиквариатом, равно как и автомобиль, из которого ее достали и которой его снабдили еще тогда, когда он только сошел с конвейера. Если тогда вообще были конвейеры.

— Это ушибленная рана. Пришлось зашить ее, но не беспокойся. Шрам на лбу будет почти незаметен среди морщин на твоем лбу. Чем старше ты будешь, тем незаметнее будет шов.