9 марта Уайльд в присутствии старшего брата Бози лорда Хоика и при огромном стечении любопытствующих дает показания против маркиза Куинсберри в полицейском суде на Грейт-Мальборо-стрит.

На следующий день, вместо того чтобы проводить консультации со своими адвокатами, Уайльд и Бози уезжают опять — на этот раз на неделю в Монте-Карло — «развеяться». «Развеиваются» друзья на Ривьере по-разному: Дуглас играет в рулетку, Уайльд проводит время в одиночестве и волнении. Ему бы уехать из Англии не на неделю, а на несколько месяцев или даже лет, к чему призывают его друзья, преданный Роберт Росс прежде всего. Но Уайльд непреклонен, уехать — значит отступить: «Благоразумие — это шаг назад». Отступать, впрочем, уже поздно.

Констанс — не впервые — вынуждена поддерживать связь с мужем через Росса. А между тем связь эта необходима ей как никогда. Незадолго до весенних событий, споткнувшись дома о ковер, она упала с лестницы, повредила — как со временем выяснилось, очень серьезно — позвоночник, и ей предстоит нешуточная операция.

Маркиз Куинсберри тем временем консультируется со своим адвокатом Эдвардом Карсоном, тем самым Карсоном, который дружил с Уайльдом в Тринити-колледже и обвинял его в ветрености (как видим, не зря). А также собирает улики против Уайльда, готовит, так сказать, встречный удар. Чарлз Брукфилд, второстепенный актер и драматург, который высмеял в своей пародии действующих лиц и автора «Веера леди Уиндермир», передает Карсону «имена и явки» людей, неплохо осведомленных о личной жизни Уайльда. Через этих людей нанятому Куинсберри частному детективу со смешной фамилией Литтлджон с помощью проститутки, которая пожаловалась, что «с легкой руки Оскара Уайльда клиенты теперь предпочитают мальчиков», удается выйти на некоего Альфреда Тейлора, чей подпольный гомосексуальный бордель по адресу Литтл-Колледж-стрит, 13, Уайльд якобы посещал. И теперь, если только молодые люди, подвизающиеся в этом борделе, согласятся — не бесплатно, разумеется, — выступить на суде свидетелями и тем самым донести на самих себя, Уайльд обречен.

30 марта Уайльд и Бози по возвращении из Монте-Карло тоже проводят консультации — но не с юристами, а с хиромантками. Прогноз утешительный. «Предвижу полную победу», — заявляет, тщательно изучив ладони обоих, Сивилла с Мортимер-стрит.

Через два дня, 1 апреля, Уайльд и Дуглас встречаются в кафе «Ройял» с Фрэнком Харрисом в присутствии случайно оказавшегося за соседним столиком Бернарда Шоу. Уайльд просит Харриса выступить на суде в качестве свидетеля обвинения, сказать о художественных достоинствах его произведений и прежде всего «Портрета Дориана Грея». Харрис, против ожидания, отказывается и советует Уайльду, пока не поздно, немедленно вместе с женой ехать за границу, в чем с ним солидарны почти все друзья и близкие писателя, в том числе и Констанс. Против отъезда, который они воспринимают как унижение и сдачу позиций, не достойные ирландца, — только трое: сам Уайльд, его старший брат Уилли и Сперанца. Мать пишет младшему сыну, как всегда с пафосом, ультимативное письмо: «Если останешься, даже если тебя посадят, ты навсегда останешься моим сыном. Моя любовь к тебе останется прежней. Если же уедешь — не скажу тебе больше ни слова». Меж тем Харрис уверен: в Англии не найдется ни одного присяжного, который бы засудил отца, защищающего свою честь и честь своего сына, — пусть даже все его обвинения голословны. Он также советует перед отъездом написать письмо в «Таймс», что Уайльд, дескать, прежде всего художник, а не борец за права и в возникших обстоятельствах бороться отказывается. На этот совет Дуглас реагирует крайне болезненно и с гримасой ненависти истошно кричит: «Подобные советы лишний раз доказывают, что Оскару вы никакой не друг!» Впоследствии Харрис напишет, что в тот день он окончательно убедился: Дуглас манипулирует Уайльдом, натравливает его на отца, преследуя исключительно собственные интересы, и больше всего боится, как бы Уайльд не охладел к затеянной тяжбе. Присутствовавший при разговоре Шоу подметил, как похожи отец и сын: «Я был потрясен поразительным сходством в поведении и характере между лордом Альфредом Дугласом и его несчастным отцом. Дуглас так и стоит у меня перед глазами: маленькое, побелевшее от гнева личико, безумные, ненавидящие глаза. Даже визгливый голос и тот, как у Куинсберри».

Вечером того же дня Уайльд приглашает Бози и Констанс в свою ложу на спектакль «Как важно быть серьезным» — «семейный выезд» в театр.

В антракте Уайльд встречается с Джорджем Александером, и тот, вслед за Харрисом, тоже советует ему, не мешкая, ехать за границу. Нижеследующий диалог — очередное свидетельство того, как Уайльд не готов прислушаться к голосу рассудка. Как далек он от реальности. И как при всем том ему удается сохранить свое беспримерное чувство юмора.

Уайльд: Все хотят, чтобы я ехал за границу. Я только что был за границей. А теперь вернулся домой. Я же не миссионер и не коммивояжер, чтобы непрерывно ездить за границу. Но не беспокойтесь за меня, мой дорогой Алек. Я побывал у хиромантки, и миссис Робинсон заверила меня, что я одержу победу.

Джордж Александер: Вы что, верите в гадание по руке?

Уайльд: Конечно, но только когда мне предрекают хорошее.

Джордж Александер: А если плохое?

Уайльд: Они никогда этого не делают. Предрекай они плохое, никто бы не стал к ним обращаться, и беднягам не на что было бы жить.

3 апреля в Олд-Бейли открывается судебный процесс; слушается иск Оскара Уайльда, обвиняющего в клевете маркиза Куинсберри. В зале яблоку негде упасть, но все присутствующие исключительно мужского пола: дело предстоит деликатное, не для женских ушей — нравы ведь викторианские. Впечатление на присяжных и на суд Уайльд с самого начала произвел не слишком благоприятное: держится независимо, чтобы не сказать высокомерно, язвит. К тому же неверно называет свой возраст: «Тридцать девять», и тут же Карсоном, адвокатом Куинсберри, уличен: «Простите, но, согласно метрике, не тридцать девять, а сорок один».

Первый день слушаний стал литературным. Если послушать словесную перепалку между Уайльдом и Карсоном, то может показаться, что мы присутствуем на литературном диспуте, разговоре «о высоком». Карсон — как, собственно, за несколько лет до него некоторые критики — усматривает прямую связь между аморальностью главного героя романа и аморальностью автора. Суть подобного хода проста и очевидна: автор «Портрета» безнравствен и, стало быть, не имеет «морального права» обвинять в безнравственности другого. Тактика Уайльда: словно не подозревая (а возможно, и в самом деле не подозревал), что ему грозит, он выступает поборником чистой Красоты, отстаивает вроде бы не столько себя, сколько свои взгляды на искусство. Делает вид, что не понимает, к чему Карсон клонит, не снисходит до «мелких», искусных уловок и подковырок. Ему будто бы невдомек, что, обвиняя в безнравственности роман, Карсон, в сущности, обвиняет в безнравственности его автора.

Как бы то ни было, дискуссия, завязавшаяся в прессе в начале девяностых в связи с выходом «скандального романа», теряет теперь свою академическую отстраненность. Перенесенная из редакций газет и журналов в зал Центрального уголовного суда, приобретает актуальность, жизненность. Между литературой и жизнью, как выясняется, дистанция куда более короткая, чем всегда считал Оскар Уайльд. Теперь он, увы, убеждается в этом на собственном опыте.