– Я сейчас спрошу кое-что, – вдруг решительно сообщил подопечный, – только прежде чем кидаться в драку, спроси самого себя – может, я снова прав?

Курт, насторожившись, замер, глядя на него выжидающе, и тот отвел взгляд, уставившись в стену по левую руку от себя.

– Я не могу не заметить, – заговорил Бруно, не поднимая к нему глаз, – что еще вчерашним вечером эта мысль пришла тебе на ум, и, уверен, ты не мог об этом не думать и сегодня. Так вот, не кажется ли тебе наиболее вероятным, что единственная персона женского пола, общение с которой сопряжено с такими тайнами и расходами (ибо ей мало подарить колечко ценой в два твоих жалованья)…

– Ты хочешь сказать, что его любовницей была графиня фон Шёнборн? – оборвал Курт, не сумев сдержать резкости, и подопечный, наконец, вновь посмотрел ему в лицо – почти с вызовом.

– А почему это так невероятно? Она – молодая, одинокая; в окру́ге, кроме ее дяди, нет ни одного человека ее положения, и единственные, с кем можно удовлетворить естественную потребность, не уронив в некоторой мере своего достоинства, – студенты. Они хоть и иного круга, но восполняют недостаток положения умом или хотя бы зачатками такового; в студенческом обществе уживаются homines omnis fortunae ac loci[60]– университетские стены в какой-то мере их всех уравнивают. Можно утешать себя тем, что этот пока ничтожный студентишка в будущем может стать как писцом при местном доме призрения, так и судьей, что уже не так плохо, а стало быть, у тебя в постели не абы кто… Что? – выдержав на этот раз его взгляд, уточнил он, распрямившись. – Почему тебе это так претит? Это глупо, понимаешь ты?

Курт не ответил.

Сегодня этот человек был ненавистно часто прав. Прав он был и сейчас – и прав во всем. Возникшую было мысль о том, что именно она и могла быть тайным увлечением Филиппа Шлага, майстер инквизитор отринул – незаметно для себя, перестав даже задумываться о подобной возможности. Невзирая на реальность, не помня о ней, не желая ее, он уже начал думать о Маргарет фон Шёнборн как о своей, как о уже принадлежащей ему; и всякие помыслы о том, что она могла, пусть и в прошлом, принадлежать кому-то еще, вызывали глухое раздражение, переходящее почти в бешенство. В неистовство. В ярость…

Сумбур вернулся в мысли, ворвавшись, словно ветер в распахнутое окно, который перемешивает разложенные в нужном порядке бумаги, сметая их на пол, сбивая в хаотический ворох; боль снова вспыхнула, ударив в виски, стянув голову обручем и не давая мыслить дальше, боль пронзительная и острая…

– Потому сегодня я намерен с ней побеседовать, – держа голос в кулаке, отозвался Курт наконец, отмеряя слова с осмотрительностью и напряжением. – Что бы там ты ни думал и чего бы я ни желал, сегодня я буду говорить со свидетельницей; это – понятно?

Бруно не ответил, и он умолк тоже – с каждым словом он тем меньше верил сам себе, чем дольше уверял собеседника.

* * *

До наступления долгожданного вечера это было еще не единожды – и приподнятое, почти беззаботное расположение духа, и эта апатичность, и безмыслие, когда Курт снова просто лежал, глядя в потолок и ни о чем не думая, ничего не желая. Лишь когда солнце спустилось, наконец, к самым крышам, начав прятаться за ними, а на город стали набредать сумерки, ушло все, все совершенно, будто и не бывало этого муторного, странного, невнятного дня, словно минуту лишь назад миновало нынешнее утро, в которое он восстал ото сна таким полным сил и оживленным.

К месту студенческих сборищ он шагал бодро и быстро, снова слыша и весну вокруг, и птиц, утихающих к вечеру, и аромат лопающихся почек; Бруно косился на него с таким очевидным подозрением, что в конце концов он не вытерпел.

– Отстань, я в полном порядке. – Курт улыбнулся – почти искренне, почти забыв свою неприязнь к подопечному. – Не напрягайся.

Бруно лишь качнул головой – то ли кивнув, то ли возразив ему этим жестом – и смолчал.

Какой-то отзвук всего пережитого сегодня вернулся уже перед самой дверью в трактир – смущение, напряжение, смятение – все это снова коснулось души, но – лишь коснулось, не оставив глубокого следа; и это уже было вполне объяснимо. Просто все это было впервые – и само чувство, и стремление воздать ему желаемое, впервые он встал перед необходимостью добиваться того, что раньше было получаемо походя и без особенной страсти, как лакомство, которое можно время от времени себе позволить, но о котором не грезишь ежечасно. И первый опыт, полученный из интереса и потому, что он просто должен быть, и все, что было после, бывшее потому, что попадалось и попросту подворачивался случай – все это не шло ни в какое уподобление тому, что зародилось в нем в эту сумасшедшую весну. Страшное слово «влюбленность», кое еще не так давно полагалось им глупостью и помехой, теперь казалось чем-то ценным и необходимым…

Сердце упало, когда, войдя, Курт увидел ее – словно маленькое солнце в окружении серых туч, собравшихся окрест; и когда на скрип двери в его сторону обратились фиалковые глаза, вновь стало жарко мыслям, а тело сковал холод, приморозивший его к месту…

– Очнись, – едва слышно, но почти сердито шепнул Бруно за спиной и, отодвинув майстера инквизитора с пути плечом, известил, уходя к одному из столов: – Пойду; там пара знакомых. Попытаюсь поговорить.

Курт не ответил, все так же стоя неподвижно и глядя на маленькое солнце перед собою. За столом графиня была одна; горничная, или кем бы она ни была, восседающая напротив нее, в счет не шла – прислуга, собачка, видимость, дающая позволение одинокой знатной даме находиться в окружении мужчин, оправдание перед обществом…

От улыбки, подаренной вошедшим, словно ударило острым лезвием под колени, и Курт шагнул вперед, чтобы не упасть, мысленно говоря все то, что надо будет сказать сейчас вслух, и понимая, что голос может сорваться, не покориться ему…

Он остановился за два шага до Маргарет, прилагая немыслимое усилие к тому, чтобы казаться невозмутимым и терзаясь оттого, что не видит результата своих стараний, не видит своего лица…

– Госпожа фон Шёнборн, – это было произнесено быстро, напряженно; от того, что голос прозвучал как надо, почти спокойно, почти выдержанно, подступило облегчение – он мог с ней говорить, не выдавая своего смятения…

– Майстер Гессе, – отозвался голос, которого он не слышал и который желал услышать долгие две недели…

Если б только тот же голос, но – не так, а просто по имени… «пожертвовать полжизни», сказал тот студент вчера?.. не столь уж преувеличенно…

– Кажется, я удостоилась судьбы попасть в поле зрения Святой Инквизиции? – продолжил голос с усмешкой. – В каком качестве, позвольте узнать?

В их сторону смотрели; Курту казалось – все до единого, каждый из многочисленных сегодня посетителей. Понимая, что это – всего лишь любопытство, желание узнать, о чем будет спрашивать ведущий дознание следователь, он, тем не менее, никак не мог избавиться от чувства, что в этих взглядах – насмешка…