В числе новых поселенцев на Дальнем Востоке появились христианские миссионеры, которые, даже будучи безоружными, сумели при помощи одной лишь напористой проповеди оказать серьезное влияние на местный социум. В середине XIX века на Дальнем Востоке был широко распространен шаманизм («шаман» — слово из эвенкийского языка). Коренное население искренне верило, что шаманы служат могущественным богам и поэтому могут управлять силами природы. Поэтому пренебрежительное отношение миссионеров к шаманам и уничижение их могущества современными технологиями стало для них настоящей катастрофой, повлекшей утрату власти и положения. Отчасти это можно сравнить с тем, что испытало русское дворянство, когда большевики захватили власть.

В Приморье этот болезненный процесс продолжался до 1950-х годов. От шаманов ведет свой род удэгейский писатель Александр Кончуга, он вырос в их окружении. «Местные власти ничего не запрещали, — рассказывал он. — Отношение было простое: если ты бьешь в бубен по ночам, это твое дело. Но чиновники в областных центрах были настроены более решительно, и в 1955 году, когда я был еще студентом, в дом бабушки моего двоюродного брата пришла милиция. Кто-то донес, что она была шаманкой, и милиция конфисковала и сожгла ее бубны. Она не пережила такого удара, повесилась». Посредством бубнов шаман общается с миром духов, путешествует по нему. Бубен для шамана — жизненно важный орган, без которого он попросту не может жить.

Помимо нарушения духовных и социальных связей существенный урон был нанесен окружающей среде. Одна из нанайских легенд, записанная в 1915 году, начинается словами: «Однажды, еще до того, как русские сожгли лес…»[79]В этом, как и во многом другом, нашествие русских на Дальнем Востоке напоминает нашествие американцев на Западе. На обоих рубежах имели место торговля пушниной и золотоискательство, были первопроходцы, которые проложили путь по морю и по материку, а уже вслед за ними устремились поселенцы, солдаты, промышленники, начавшие добычу природных ресурсов и проложившие железную дорогу. Однако по ширине Россия почти вдвое превосходит Соединенные Штаты, и хотя свое нашествие русские начали более чем на столетие позже американцев, сочетание экономических, политических и географических факторов сильно замедлило процесс. Тем не менее к 1850 году стало очевидно, что ничто уже не вернется на круги своя ни на одном, ни на другом побережье северной части Тихого океана.

Если развернуть географическую карту и, совместив параллели времени, проследить ход истории на евразийском и американском континентах, то выяснится, что для обоих Европа стала эпицентром мощной взрывной волны, которая принесла с собой как новую идеологию и технологию, так и новые вирусные заболевания с алкоголизмом. В России первыми носителями и провозвестниками перемен стали казачьи отряды. Это были евразийские конкистадоры, легендарные конные воины из личной охраны русского царя, разведчики, которым в ходе покорения Сибири пришлось испытать серьезные лишения — сначала в эпоху торговли пушниной и затем в эпоху колонизации. Коренное население арктического и тихоокеанского побережья, повстречавшееся им на пути, сильно пострадало от их жестокости. Огромное количество местных жителей, включая корейцев и маньчжуров, было убито с плеча, а те, кому удалось уцелеть, были вынуждены платить непомерные подати — преимущественно в виде пушнины. Казаки ни перед чем не останавливались; едва заслышав их приближение, маньчжуры первым делом прятали женщин и детей.

Потерпевшей поражение в Крымской войне в 1856 году России больше негде было применить свои имперские амбиции, кроме как на Дальнем Востоке. Именно казаки вопреки двухсотлетнему договору с Китаем основали первые поселения на берегах Амура. С появления острогов началось завоевание Россией Приморского края. К началу прошлого века казачьи отряды оккупировали большую часть северной Маньчжурии. «Полудикари, черноглазые и неистовые, лучшие наездники в мире, они не слишком ценят вашу жизнь, как, впрочем, и свою»[80], — писал сэр Джон Фостер Фрейзер, британский журналист, в 1901 году путешествовавший вместе с казаками в Харбин — город, построенный русскими в глубине китайской Маньчжурии, в трехстах километрах от границы. Оттуда Фрейзер вернулся в равной мере тронутый казачьим гостеприимством и пораженный их безудержной отвагой. «В атаке им нет равных… Русская песня, такая проникновенная, жалостливая и непостижимая! Тот, кто хоть раз слышал ее в исполнении казаков в могильной тишине объятой ночью бескрайней равнины, сохранит это впечатление на всю жизнь».

Некоторые казачьи предводители, почувствовав себя вдали от закона и презрев принципы морали, превратились в настоящих головорезов, не гнушающихся ничем ради денег. Вымогательство, грабежи и разбой по обе стороны границы наряду с убийствами на почве национальной розни были повсеместно распространены и в XX веке, даже после того, как в Приморье установилось некое подобие власти закона. (После перестройки эта проблема воскресла вновь.) Те немногие русские, что приезжают в Приморье по доброй воле, остаются и проникаются к нему любовью, как Арсеньев, Труш или Марков, в той или иной степени тяготеют к приключениям и романтике. Они тонко чувствуют природу и в числе прочих причин пускают корни в Приморском крае потому, что здесь она чрезвычайно богата, необычна и трогает душу глубже, чем в любом другом уголке России. Вне всяких сомнений, северные джунгли очаровывают постепенно, однако по плечу они далеко не каждому. Большинству первых поселенцев жизнь в этих краях казалась такой странной и тяжелой, что они попросту разворачивались и уезжали обратно, хотя на возвращение тогда могли потребоваться годы. Тигровед Василий Солкин, обучавшийся мастерству охотника в западной части России, в полной мере ощутил растерянность новичка, впервые очутившегося на Дальнем Востоке: «У меня было чувство, что я попал в ботанический сад, — вспоминал он. — Лес был необычным, странным, даже экзотическим, полным незнакомых мне ранее растений и животных. Я почувствовал себя ребенком в детском саду; все полученные мною охотничьи навыки здесь вдруг оказались бесполезны».

И все же чаще, попав на побережье, русские — зачастую ссыльные — оседали здесь; от их предыдущей жизни оставались лишь воспоминания. В 1870 году население Владивостока насчитывало около семи тысяч человек — выходцев из всех уголков России и тихоокеанского региона. В те дни будущая областная столица напоминала Сан-Франциско, с той лишь разницей, что была куда меньше и примитивнее. Город был так же живописно расположен, под рукой находились богатейшие природные ресурсы, а Тихий океан открывал окно в мир. В отношении региона строились грандиозные планы. Иные мечтатели даже приезжали сюда из-за границы. После Китая России удалось победить Англию, Францию и Соединенные Штаты в гонке за обладание этим стратегическим портом, в котором, как тогда говорили, могут укрыться все европейские флотилии. Это было трудное время, но оно было полно надежд. И алкоголя. В 1878 году налоги, полученные с продаж алкогольной продукции в Приморском крае, в двадцать раз превысили налоги из всех остальных источников, вместе взятых.