Сократ, посмотрев на него, промолвил:

– Прощай! Я исполню все это.

– Затем обратился к нам и сказал:

– Какой деликатный человек! Все время он приходил ко мне, иной раз разговаривал со мною и был очень добр. И теперь как трогательно он плачет обо мне. Ну, Критон, послушаемся его! Пусть кто-нибудь принесет яд, если он стерт уже. Если яд не готов, пусть его сотрут!

– Ах, Сократ, – сказал Критон, – я думаю, на горах еще видно солнце; оно не закатилось еще. Кроме того, мне известно, что другие выпивали яд много времени спустя после того, как им это было приказано, плотно пообедав и изрядно выпив, а некоторые вкусив еще любовных утех с предметом своей страсти. Спешить нечего – время еще позволяет.

– Понятно, Критон, – заметил Сократ, – что те люди поступают именно так, как ты говоришь: они ведь думают, что в таком случае они нечто выигрывают. Но понятно и то, что я так поступать не буду. Ведь я не рассчитываю остаться в барышах, если выпью яд несколько позднее. Напротив, я буду смешон самому себе, если стану липнуть к жизни, беречь ее, тогда как она – ничто. Однако, – прибавил Сократ, – слушайся, ступай и делай то, что я говорю!

66

Выслушав это, Критон кивнул головою стоявшему вблизи служителю. Тот вышел и, спустя довольно продолжительное время, вернулся с человеком, который должен был дать яд. Он нес его в кубке растертым в порошок. Сократ при виде этого человека заметил:

– Прекрасно, любезнейший! Ты ведь знаешь, как нужно поступать в этих случаях?

– Ничего особенного делать не надо, – отвечал тот, – а, как выпьешь яд, ходи, пока ноги у тебя не отяжелеют, а затем ляг! Тогда яд и сделает свое дело. – И при этих словах он поднес кубок Сократу.

Ах, Эхекрат! Сократ взял его совершенно спокойно, нисколько не содрогнувшись, не изменившись ничуть в лице. По привычке он взглянул на служителя и спросил его:

– Что скажешь ты об этом напитке? Можно совершить им возлияние в честь кого-нибудь? Или нельзя?

– Мы, Сократ, натираем, – отвечал служитель, – яду ровно столько, сколько, по-нашему, достаточно для питья.

– Понимаю, – сказал Сократ. – Но, конечно, помолиться богам можно и должно, чтобы переселение отсюда туда совершилось благополучно. Так вот я и молюсь, чтобы так было. – С этими словами он поднес кубок ко рту и выпил яд медленно и легко. Большинство из нас до сих пор крепились и не плакали. Когда же мы увидели, что Сократ начал пить и выпил яд, мы не могли уже больше сдерживаться. У меня, против воли ручьем полились слезы, так что я закрылся плащом и стал плакать, про себя, оплакивая, конечно, не его, а себя и свою судьбу: какого друга я лишаюсь! Критон, тот еще раньше встал, не будучи в состоянии сдерживать слез. Аполлодор и раньше все время плакал, а теперь в неистовстве громко завопил, так что все присутствующие стали плакать, кроме самого Сократа.

– Что с вами, чудаки? – сказал Сократ. – Я и женщинам-то велел удалиться потому, что не хотел, чтобы они делали глупости. Я ведь слышал, что умирать нужно с благоговением. Успокойтесь же, сдержите себя!

Услышав это, мы устыдились и стали сдерживать слезы. А Сократ стал ходить по комнате. Когда у него, как он сказал, стали тяжелеть ноги, он лег на спину, как посоветовал ему служитель. Спустя некоторое время тот, кто принес яд, стал ощупывать ноги и голени Сократа, затем сильно надавил ему ногу и спросил, чувствует ли он это. Сократ ответил: нет. Потом служитель стал ощупывать икры Сократа и постепенно подниматься кверху, знаками указывая нам, что Сократ холодеет и костенеет. Снова ощупав Сократа, служитель сказал, что, когда яд подойдет к сердцу, тут и смерть.

Уже вся брюшная полость Сократа охолодела. Вдруг Сократ раскрылся – лежал он покрытый – и произнес свои последние слова:

– Критон, – сказал он, – Асклепию-то мы должны петуха. Воздайте, непременно позаботьтесь!.

– Хорошо! – сказал Критон. – Не скажешь ли еще чего?

На этот вопрос Сократ не дал уже никакого ответа.

По прошествии короткого времени он сделал движение. Служитель приоткрыл Сократа, и мы увидели, что глаза его остановились. Критон, увидя это, закрыл Сократу рот и глаза.

67

Такова, Эхекрат, была кончина нашего друга, человека, как мы можем утверждать, из всех тогдашних людей, каких мы знали по опыту, самого лучшего, самого рассудительного и самого справедливого.

Аполлодор и его друг

К вашим расспросам я, по-моему, достаточно подготовлен. На днях, когда я шел в город из дому, из Фалера, один мой знакомый увидал меня сзади и шутливо окликнул издали.

– Эй, – крикнул он, – Аполлодор, фалерский житель, погоди-ка!

Я остановился и подождал.

– Аполлодор, – сказал он, – а ведь я как раз искал тебя, чтобы расспросить о том пире у Агафона, где были Сократ, Алкивиад и другие, и узнать, что же это за речи там велись о любви. Один человек рассказывал мне о них со слов Феникса, сына Филиппа, и сказал, что ты тоже все это знаешь. Но сам он ничего толком не мог сообщить, а потому расскажи-ка мне обо всем этом ты – ведь тебе больше всех пристало передавать речи твоего друга. Но сначала скажи мне, присутствовал ли ты сам при этой беседе или нет?

И я ответил ему:

– Видимо, тот, кто тебе рассказывал, и впрямь не рассказал тебе ничего толком, если ты думаешь, будто беседа, о которой ты спрашиваешь, происходила недавно, так что я мог там присутствовать.

– Да, именно так я и думал, – отвечал он.

– Да что ты, Главкон! – воскликнул я. – Разве ты не знаешь, что Агафон уже много лет здесь не живет? А с тех пор как я стал проводить время с Сократом и взял за правило ежедневно примечать все, что он говорит и делает, не прошло и трех лет. Дотоле я бродил где придется, воображая, что занимаюсь чем-то сто́ящим, а был жалок, как любой из вас, – к примеру, как ты теперь, если ты думаешь, что лучше заниматься чем угодно, только не философией.

– Не смейся, – ответил он, – а лучше скажи мне, когда состоялась эта беседа.

– Во времена нашего детства, – отвечал я, – когда Агафон получил награду за первую свою трагедию, на следующий день после того, как он жертвоприношением отпраздновал эту победу вместе с хоревтами.

– Давно, оказывается, было дело. Кто же рассказывал об этом тебе, не сам ли Сократ?

– Нет, клянусь Зевсом, не Сократ, а тот же, кто и Фениксу, – некий Аристодем из Кидафин, маленький такой, всегда босоногий; он присутствовал при этой беседе, потому что был тогда, кажется, одним из самых пылких почитателей Сократа. Впрочем, и самого Сократа я кое о чем расспрашивал, и тот подтвердил мне его рассказ.

– Так почему бы тебе не поделиться со мной? Ведь по дороге в город удобно и говорить, и слушать.

Вот мы и вели по пути беседу об этом: потому я и чувствую себя, как я уже заметил вначале, достаточно подготовленным. И если вы хотите, чтобы я рассказал все это и вам, пусть будет по-вашему. Ведь я всегда безмерно рад случаю вести или слушать философские речи, не говоря уже о том, что надеюсь извлечь из них какую-то пользу; зато когда я слышу другие речи, особенно ваши обычные речи богачей и дельцов, на меня нападает тоска, и мне становится жаль вас, моих приятелей, потому что вы думаете, будто дело делаете, а сами только напрасно время тратите. Вы же, может быть, считаете несчастным меня, и я допускаю, что вы правы; но что несчастны вы – это я не то что допускаю, а знаю твердо.